462
Пушкины обедали обычно в восемнадцать часов. Часы про­били восемнадцать, а Пушкина не было. Александра спро­сила у Наташи:
-  Пушкин будет? Ждать его?
-  Он обещал вернуться к обеду, — сказала Наташа и заплакала.
-  Что ты, Таша?! Вы поссорились?
-  Нет, мы совсем не ссорились. Но у меня ужасная тоска, сердце бо­лит. Он сам не свой, я боюсь чего-то страшного.
Но вот зашумела карета, въехала с набережной в арку. Наташа кину­лась к окошку в каморке, отстранила лакея и, увидев, что это не Пуш­кин, бросила лакею:
-  Никого не принимать. Скажи, что хозяйке нездоровится. - А сама ушла в гостиную, старательно вспоминая, где она видела эту карету.
-  Вспомнила! - вскрикнула она, бросаясь к сестре.
-  Что, что, Таша?!- всполошилась Азя, видя, как испугана сестра.
-  Это карета Геккерна. Он обнаглел, является когда вздумается... Она не успела договорить и испуганно уставилась на входную дверь.
Там вдруг стало шумно, и незнакомые, явно мужские, шаги приближа­лись к гостиной. Сестры торопливо спрятались за ширмами в спальне, думая, что этот наглый старший Геккерн, не послушав лакея, рвется прямо в гостиную, и надеясь, что уж в спальню-то он не посмеет...
Но дверь в гостиную шумно распахнулась, и вошел не Геккерн, а Данзас, прямо в заснеженной шинели:
-  Наталья Николаевна, Пушкин... Сестры торопливо вышли из-за ширмы.
По взволнованному лицу Данзаса, по тому, что этот один из лучших друзей Пушкина, деликатнейший Данзас, ворвался в гостиную без до­клада, Наташа сразу поняла, что с Пушкиным что-то случилось и слу­чилось ужасное...
-  Пушкин стрелялся с Дантесом, ранен... легко...
Наташа поняла, что совсем не легко Пушкин ранен, иначе бы Дан­зас не врывался так. И, чувствуя, что теряет силы, она хотела присесть на диван, двинулась к нему...
-  Куда, куда нести Александра? - торопливо спрашивал Данзас, устремляясь за ней.
-  В кабинет, в кабинет, — коротко скомандовала Азя. А Никита уже вносил на руках Пушкина в переднюю.
-  Что, тяжело тебе нести меня? - спрашивал его Пушкин, а завидев выскочившую Александру, начал успокаивать ее:
-  Ничего, ничего, пустяковая рана, иди к Таше, успокой ее.   Она дома?
И тут он увидел жену, вышедшую в прихожую, бледную, с ужасом смотрящую на него. Пушкин увидел, что она хочет что-то сказать ему и не может, делая судорожные движения губами...
463 
«Бедная моя девочка! - подумал Пушкин. - Что же теперь с тобой будет?!» - А вслух сказал:
_ Как я счастлив, Ташенька, что я - дома. Дорога была так мучи­тельна. Но вот я - дома! И ты возле меня! Будь покойна! Ты не винова­та, я знаю, что ты не виновата...
Никита понес Пушкина в кабинет, а Наташа стала падать.
Александра едва успела подхватить сестру и вместе со слугами по­ложила ее на кушетку.
Когда Наталью Николаевну привели в чувство, она моментально вспомнила, что случилось, начала вставать, чтобы бежать к мужу, но се­стра не дала ей это сделать.
-  К нему нельзя, Таша. Его переодевают, и он сам просил, чтобы к нему никого не пускали.
-  Но как же, Азя?! Как он? Что за рана?
-  Я сама еще, Таша, толком не знаю, меня тоже не пускают, и я за­нималась тобою.
-  За доктором послали?
-  Послали, Таша. Дорогая, ты должна держаться, чтобы не трево­жить Пушкина, ему и так сейчас тяжело. Это же очень больно. Дер­жись!
-  Куда Саша ранен?
-  Не знаю. Вот доктор придет и все объяснит. А ты полежи.
-  Азя, почему Пушкина привезли в карете Геккерна?
-  Данзас сказал, что Дантес легко ранен сквозной раной в руку. А старый Геккерн послал за ним карету на случай тяжелого ранения. Но у Пушкина рана оказалась серьезнее, он уже и сидеть не мог, поэто­му было решено везти его в карете старшего Геккерна.
Приехал Спасский. Чтобы осмотреть Пушкина, его надо было раз­деть.
Еще несколько дней назад Пушкин, явившись к Далю в новом сюр­туке, говорил, смеясь:
-  Эту выползину я теперь не скоро сброшу.
Выползиною называлась кожа, которую сбрасывают с себя змеи. Пушкин надеялся, что этого сюртука ему хватит надолго.
Действительно, хватило до смерти. Сейчас сюртук разрезали на ра­неном Пушкине, чтобы меньше тревожить рану.
Спасский осмотрел Пушкина и понял, что рана смертельная. Одна­ко не сказал об этом ни Пушкину, ни Наталье Николаевне.
-  Подождем Арендта,  я  уже  послал  за ним,  - говорил Спас­ский, — вместе и поставим диагноз.
Шумно ворвалась в кабинет Катерина Ивановна Загряжская:
-  Александр Сергеевич, как же вас угораздило?! Что же теперь с
 Ташей будет, миленький?!

464
-  Виноват, Катерина Ивановна, виноват, только о них и думаю одни они меня на этом свете держат.
Вошел Арендт, и Загряжская удалилась.
. Николай Федорович Арендт прошел Отечественную войну 1812 года делал там множество операций по огнестрельным ранам, «показал себя специалистом высокой квалификации», считался крупным врачом-практиком, успешно пролечил самого императора, за что и был назна­чен лейб-медиком, и теперь всюду сопровождал Николая.
У столичной знати он был нарасхват.
Пушкин давно был знаком с Арендтом, не раз прибегал к его услу­гам и верил ему безоговорочно.
-  Рад видеть вас, милейший Николай Федорович, - превозмогая боль, улыбался Пушкин Арендту.
-  И я был бы рад, если бы вы были не в таком положении... Арендт медленно и очень внимательно осматривал раненого. Он
чувствовал, что пуля уже погуляла в теле Пушкина, «миновала жизнен­но важные органы, пройдя ниже почки и позади петель кишечника», за­тем она, скорее всего, ударилась «о крыло правой подвздошной кости» изнутри, «скользнула по его вогнутой поверхности, отщепляя острые мелкие осколки, и, раздробив крестец, прочно засела в нем».
Пули тогда извлекались с помощью зонда. Тут этот метод был невоз­можен из-за путаного пути пули. Рентгеновские лучи еще не были изо­бретены, и ни один врач при таком ранении не мог бы сказать точно, где сейчас находится пуля, а значит, и операция будет напрасна и даже может ухудшить положение, потому что раненый уже потерял много крови, а операция еще увеличила бы потерю крови. Переливать кровь тогда, по существу, еще не умели. К тому же операция в долгом поис­ке пули могла затянуться, и больной просто умер бы от болевого шока. Эффективные анестезирующие средства не были еще придуманы.
«Конец Пушкину», - подумал Арендт, закончив осмотр.
Тонкий наблюдатель физиономий Пушкин тоже понял это. Но все-таки спросил Арендта:
-  Николай Федорович, скажите мне откровенно, каково мое поло­жение? Каков бы ни был ваш ответ, он не испугает меня. Мне необходи­мо это знать, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.
Арендт молча уложил свои инструменты в чемоданчик, а потом тихо сказал:
-  Рана очень опасная и к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.
-  Спасибо, Николай Федорович, за откровенность. Только, пожа­луйста, не говорите об этом жене, ей и так плохо.
-  Это я вам обещаю. И еще, Александр Сергеевич, я по обязанно­сти своей должен доложить обо всем случившемся государю.
465
-  Да-да, я понимаю. И попросите, пожалуйста, государя от моего имени не преследовать моего секунданта.
Данзас вышел в прихожую проводить доктора.
-  Штука скверная, - сказал ему Арендт, - он умрет. Александра Николаевна догнала доктора, торопливо одевающегося,
уже в передней. Спросила, как Пушкин.
Арендт в ответ только пожал плечами и, ничего не сказав, вышел.
Наташу к мужу не пускали. Он не велел, чтобы не напугать ее кро­вью, стонами, он и так едва сдерживал себя. От страшной боли ему хо­телось кричать на весь дом, на всю округу.
Спасский не отходил от раненого. Делал к ране примочки, это долж­но было облегчить его страдания. Однако облегчения почти не было. Боль была ужасная. И Пушкин уже думал, что напрасно затеял эту ду­эль. Невыносимая боль и близкая смерть совершенно изменили его от­ношение к жизни. Он никогда не испытывал такой ужасной, невыно­симой боли.
Раньше ему казалось, что самая страшная, какой может быть боль, -это та душевная боль, которую он испытывал последние три месяца. С нею невозможно было жить. Ее необходимо было прервать любым способом, потому что она душила его, жить с нею дальше было невоз­можно.
Но вот эта, физическая, боль оказалась просто невыносимой, от нее хотелось выть зверем, плакать как ребенок, кричать на весь Петер­бург...
Кричать было нельзя, нельзя вгонять в отчаянье жену и в страх де­тей. Но и терпеть эту адскую боль было невыносимо, и Пушкин теперь мечтал о том, чтобы смерть наступила быстрее, чтобы она избавила его от этой кошмарной муки.
-  Жена, бедная, безвинно терпит, - говорил Пушкин Спасско­му, - и может еще потерпеть во мнении людском.
В кабинет вошли Жуковский и Вяземский, встали в ногах, присталь­но рассматривая Пушкина. Он лежал с закрытыми глазами, но, услы­шав шаги, открыл их, произнес:
-  Ах, это вы. И вам сообщили. Кто еще пришел?
-  Все твои друзья, - сказал Вяземский, - Мещерский, Валуев, Тур­генев...
-  Всем, значит, сообщили. Жду царского слова, чтобы умереть спо­койно.
Вернулся из дворца доктор Арендт. Он отдал Пушкину записку от императора. Государь собственноручно карандашом написал Пушкину: «Если хочешь моего прощения и благословения, прошу тебя исполнить последний долг христианина. Не знаю, увидимся ли на сем свете. Не беспокойся о жене и детях; я беру их на свои руки».

466
-  Слава Богу! - облегченно вздохнул Пушкин,    прочитав записку царя, и перекрестился. Он даже позволил себе всплакнуть немного. — Теперь можно умереть спокойно.
Пушкин послал за священником и велел позвать жену, чтобы сказать ей правду о ране, чтобы не надеялась...
А она уже знала эту правду, она распласталась перед иконами, заливаясь слезами и умоляя Господа спасти Пушкина.
Пушкину сказали, что жена не может подойти. Он удивился: то она сама рвалась к нему, а он не разрешал ей входить, а теперь не является по его зову.
Он не знал, что она несколько раз входила в кабинет, несмотря на его запрет, стояла сзади у изголовья. Пушкин лежал головой к окну и не мог ее видеть. А она, сдерживая рыдания, молча и тихо смотрела на его страдания.
И доктор Арендт, вернувшись из дворца и осмотрев раненого еще раз, сказал ей, что надежд нет никаких. Тогда она и распростерлась пе­ред иконами, вымаливая у Господа и Богородицы свое сокровище.
И теперь, когда он позвал ее к себе, люди постеснялись оторвать ее от молитвы.
-  А что она делает? - спрашивал удивленный Пушкин. - Дома ли она? Боюсь, люди заедят ее, думая, что она была в эти минуты равно­душною. Надо сказать ей правду. Она не притворщица, вы ее хорошо знаете, - говорил он Спасскому, - она должна все знать...
Пришел духовник. Все вышли из кабинета, и Пушкин долго беседо­вал со священником. Пушкин исповедался, причастился. После исповеди он будто посветлел лицом, сказал:
-  Жалею, что не могу жить.
У него не было больше ненависти к Геккернам, ушла и ревность. Все земное казалось мелочным и глупым на фоне приближающейся смерти.
Он вспомнил вещую гадалку, сказавшую когда-то ему: «Если не по­гибнешь в 37 лет от белой головы или белой лошади, то проживешь дол­го».
Какой долгой могла еще быть жизнь! Они могли состариться вместе с Ташей, окруженные детьми и внуками... Ему вдруг очень захотелось увидеть Машку и Наташку шестнадцатилетними, в том возрасте, в ка­ком и он увидел свою Мадонну.
А Сашка с Гришкой? Какими они будут лет через десять-пятнадцать? Как бы прекрасно было увидеть их - юношами... Он сам лишил себя всего этого. Очень глупо поступил. Разве может дуэль исправить подлецов?! Никогда! И вот он умирает, а они продолжают жить.
Но ничего уже не изменить. И особенно печально было от сознания, что действовал он, как мальчишка, а теперь за какие-то сутки повзрос­лел и понял столько, сколько не мог понять и предвидеть за всю жизнь.
467
Бесшумно вошла Наташа и опустилась перед мужем на колени, поцеловала его в лоб и взяла его руки в свои. Она надеялась, что Пушкин выживет
    -Не упрекай себя моей смертью, - тихо сказал Пушкин жене. - Это дело, которое касается только меня.
   -Ты поправишься, милый, - говорила Наташа, едва сдерживая рыдания. - Ты только потерпи, и все будет хорошо. Я молюсь за тебя.
_ На коленях? - спросил Пушкин с улыбкой. Его всегда очень уми­ляло то, как Наташа на коленях перед иконами разговаривала с Госпо­лом или Богородицей.
-  На коленях, милый, - плача и нежно целуя мужа, отвечала На­таша.
-  Спасибо тебе, ангел мой. Прости меня, будь спокойна, ты невин­на в этом, иди, молись за меня, а я отдохну.
Наташа почти выбежала из кабинета, сдерживая рыдания, чтобы не пугать мужа. Едва добежала до комнаты сестер, самой удаленной, - она теперь там жила, чтобы люди не видели ее отчаяния, — и разрыдалась.
Приехала Вера Федоровна Вяземская. Вера Федоровна, Александра Гончарова, тетушка Загряжская не отходили от Наташи, уговаривали ее, накладывали на лоб мокрый платок.
Но Наташа не лежала спокойно, вскакивала, ходила по комнате и все твердила:
-  Это я виновата, я во всем виновата!
И тут же клялась им, что она ни в чем не виновата, что она не из­меняла, что она не кокетничала, что она просто не могла грубо отталки­вать людей, но даже в помыслах своих чиста.
Пушкин не велел ей заходить к нему, говорил, что сам позовет ее.
Наташа не могла ждать этого приглашения, она хотела быть рядом с Пушкиным и рвалась к нему. У входа в кабинет стоял Жуковский и никого не пускал. С глазами, полными слез, она тихо умоляла Василия Андреевича пустить ее к мужу. И вдруг упала перед ним на колени и припала к его ногам. Жуковский вздрогнул, в ужасе посмотрел на Вя­земского, стоявшего рядом, и тот кивнул ему, чтобы пропустил, только тихо, только так, чтобы Пушкин не заметил этого.
И Наташа бесшумно вошла в кабинет, остановилась у двери, к кото­рой Пушкин лежал головой и не мог ее видеть. И какое-то время про­стояла так.
-  Она на грани безумия, - сказал Жуковский Вяземскому. Тот согласно кивнул.
Однако скоро Пушкин почувствовал присутствие Наташи, сказал Спасскому:
~ Жена здесь, отведите ее.
Ему было невыносимо тяжело, и он не хотел, чтобы Наташа видела его страдания.468
Он уже устал терпеть эту невыносимую, уничтожающую его боль И Пушкин решил застрелиться. Когда Данзас, постоянно сидевший v его постели, вышел на немного, оставив возле него человека, Пушкин велел человеку подать ему один ящик письменного стола. Слуга выпол­нил приказание барина, но вспомнил, что Пушкин хранил в столе пи­столеты. Он сразу бросился к Данзасу.
Когда Данзас подошел к столу, ящик был уже пуст. Пушкин вынул пистолеты и спрятал их под одеяло. Данзас потребовал у Пушкина вер­нуть пистолеты. Отдавая пистолеты, Пушкин сказал:
-  У меня нет больше сил переносить эту пытку.
-  Надо потерпеть, - ласково, как ребенку, сказал Данзас. И Пушкин тихо заплакал.
Наташа, почти не вставая, стояла на коленях перед иконами, умоля­ла Господа, Богородицу спасти Пушкина. Она даже не допускала мыс­ли, что он может умереть. Если опасения появлялись, она тут же гнала их прочь, не давая им осесть в сознании.
Все, находившиеся в квартире, уже поняли, что чуда не будет, что Пушкин ранен смертельно. Только Наташа думала по-другому. Счита­ла, что он просто не имеет права умереть.
Народ все прибывал. Дверь в прихожую поминутно открывалась и закрывалась. Это беспокоило раненого. Решили закрыть эту дверь на­глухо. И ходить через буфетную и столовую.
Данзас, который с момента дуэли так и не покидал умирающего дру­га, спросил Пушкина:
-  Не поручишь ли ты мне, что в случае смерти твоей касательно Геккернов?
-  Я не прошу, а требую, дорогой мой друг, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю им и хочу умереть христианином. Дай-ка, друг, мне лист бумаги, я запишу мои долги, те, что взяты без векселей и рас­писок, под честное слово.
И он сам написал, сколько и кому надо отдать после его смерти.
Ночью никто не спал в доме. Пушкин, измученный болью, иногда забывался то ли во сне, то ли в обмороке, на несколько минут, дольше боль не давала отдохнуть. К утру она становилась все сильнее. Живот раздувало, шло воспаление, и боль усиливалась, а к утру стала невы­носимой. В холодном поту Пушкин корчился от боли, глаза его стали безумными.
-  Зачем такие мучения?! - сквозь зубы говорил он. - Без них я бы умер спокойно.
Опять послали за Арендтом. Он приехал, велел промывать внутрен­ности от воспаления. Но Пушкин уже не мог лежать ни на боку, ни на спине, поэтому промывание для него стало экзекуцией, он едва выдержал эту процедуру, и она совсем ему не помогла, не уменьшила боль.
Утром 28 января Пушкину вроде полегчало.
469
-  Жену, просите жену, - сказал Пушкин.
Наташа вбежала, с плачем бросилась на колени перед мужем, запри­читала, целуя ему руки:
-  Саша, милый, держись! Ты должен жить! Ты должен поправиться! Потерпи, миленький, родной мой, ты только потерпи и поправишься! Тебе очень больно, милый? Я люблю тебя. Прости меня за все, я люблю тебя. Я знаю, что во всем виновата я, прости меня, милый, я не изменя­ла тебе, я люблю тебя, я не смогу жить без тебя, Саша, ты нужен детям, у нас, Саша, такие маленькие дети...
У Пушкина сердце разрывалось от стенаний жены. Он знал, что она ни в чем не виновата. Просто она всегда и во всем считает себя вино­ватой. Потому что она - ангел, она - добрая душа, такая добрая, что не могла дать отпор всяким проходимцам, и они прекрасно этим поль­зовались. И он понимал, что обрекает ее на нищету. Но и если бы он оставался жить, он так же обрекал бы ее с детьми на нищету. И есть на­дежда, что после его смерти ей окажут помощь и царь, и мать, и брат.
-  Император обещал помочь тебе и детям.
Но Пушкин не мог видеть страданий Наташи, поэтому прервал сви­дание. Спросил Спасского:
-  Кто там еще? Зовите!
-  Наташа растерянно встала, озираясь, увидела входящего Жуков­ского и, шатаясь, вышла из кабинета. Она вернулась в гостиную и бро­силась с рыданиями на кушетку. Около нее теперь хлопотала Загряж­ская:
-  Ташенька, милая, держись, ты нужна детям. Нельзя так отчаи­ваться. Лучше иди помолись.
И Наташа опять стояла на коленях перед образами, шепча молитвы и кладя бесконечные поклоны.
Прихожая, буфетная и половина гостиной были забиты людьми, родственниками и друзьями. Не хватало ни стульев, ни кресел, и люди стояли, переминаясь с ноги на ногу, но не уходили, ожидая скорого конца.
Уже утром 28 января весть, что Пушкин смертельно ранен, облетела весь Петербург. И люди шли и ехали на Мойку, толпились у подъезда, на набережной. Даже ночью не расходились, разожгли костры и грелись У них.
В квартиру то и дело кто-то наведывался и, не входя, спрашивал:
-  Что Пушкин? Легче ли ему? Есть ли надежда?
С первого дня возле Наташи была Юлия Петровна Строганова. Толпы простолюдинов у дома напугали ее, и она велела мужу, гра-Фу Строганову, не появляться на Мойке. Как-то она выглянула в прихожую, а там - студенты шумят.
~ Бунт, бунт! - запричитала она. - Студенты пришли оскорблять Жену. - и она послала записку Бенкендорфу с просьбой прислать жан-
470
дармов для защиты вдовы от студентов.
И жандармы вскоре пришли, вызвав возмущение друзей поэта. И они всех спрашива­ли, кто вызвал жандармов.
Наташа в первый день было хотела отправить детей к Строгановым. Но Загряж­ская остановила ее:
- Вдруг Пушкин захочет повидать их.
И дети оставались в квар­тире. Их старательно за­нимали, чтобы не слышно было суеты в квартире, кри­ков отца и стенаний матери. Пораньше уложили спать. Но, только дети уснули, как пришел Данзас и сказал, что Пушкин хочет видеть детей.
Гувернантка под руковод­ством Александры подноси­ла их Пушкину по одному.
Ему уже трудно было говорить. Он только вскидывал на каждого глаза, и это делать ему было уже трудно, клал руку на голову и трижды крестил, благословляя.
Вторая ночь была еще тяжелее, хотя Пушкину казалось, что и до того боль была невыносимой. Ему опять «поставили промывательное». Боль стала такой жуткой, что Пушкин взвился, свалился в конвульсиях с ди­вана на пол и неистово закричал. За стенкой в гостиной спали Алексан­дра, Вера Федоровна Вяземская и Наташа. Вера Федоровна вскочила от крика, бросилась к Наташе, та и прошлую ночь не сомкнула глаз, и в эту только к утру задремала. Но Наташа, изнуренная, не проснулась от первого ужасного крика Пушкина. Пушкин, видно, не владел собой, ужасные крики продолжались, и Наташа проснулась. Она, еще не опра­вившись от сна, удивилась тому, что Александра и Вяземская не спят, а стоят над ней с ужасом на лице.
—  Что случилось?
—  Не знаем, Таша. Кто-то на улице шумел, и мы обеспокоились, как бы это не разбудило тебя.
Криков больше не было. Видно, Пушкин сумел все-таки справиться с болью. И не проснувшаяся еще Наташа упала опять на кушетку и мо­ментально уснула.
471
Потом Пушкину стали давать опиум, и он успокоился.
Даже повеселел. Позвал Катерину Долгорукову, бывшую Малинов­скую, попросил ее съездить к Геккернам, сказать, что он прощает их.
Приехала Елизавета Михайловна Хитрово. Вся заплаканная. Ее не пускали к Пушкину, говорили, что он сам вызывает того, кого хочет видеть. Хитрово потребовала, чтобы Пушкину сказали, что она здесь. Пушкин позвал ее. Она распласталась перед умирающим на полу, цело­вала ему руки и рыдала:
-  Я вам говорила, что поэт не должен жениться, я вам говорила...
-  Вы были правы, - тихо и грустно сказал Пушкин и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
Елизавету Михайловну вывели из кабинета.
Жуковский вывешивал на входной двери бюллетени для толпящихся перед домом людей:
«Первая половина ночи беспокойна, последняя лучше. Новых угрожаю­щих припадков нет, улучшения также нет, но и еще быть не может».
Чтобы уменьшить жар, Пушкину ставили пиявки, по двадцать пять штук за раз. Пушкину это нравилось, он принялся сам ставить пиявки, по одной. Наблюдал, как пиявка присасывается, и приговаривал:
-  Вот это хорошо, это прекрасно.
Пиявки помогли. Улучшился пульс, руки, уже совсем холодные, вдруг согрелись.
Всякий раз, когда Пушкину становилось полегче, он призывал На­ташу. Оставался с нею наедине, и они говорили.
-  Ангел мой, я люблю тебя, все это время любил тебя и счастлив, что умираю, любя. - Он подносил ее руки к губам и целовал их.
-  Ну как ты мог, Саша?! - обливаясь слезами, говорила Наташа, це­луя его в глаза, в губы. — Ты не можешь оставить меня, я без тебя умру.
-  Ничего, милая, ничего, моя красавица, император обещал помочь тебе и детям. Ты не смей убиваться. Ты должна поднять наших детей, нашу беззубую Пускину, Сашку, Гришку и Наташку... Как жаль, что я их не увижу взрослыми. Машка с Наташкой, наверное, будут такими же красавицами, как ты, моя Мадонна. Машка - строптивая, а вот Натка, наверное, будет такая же кроткая и добрая, как ты, ангел мой. Как мне жаль расставаться с тобой, родная моя, со всеми вами...
-  Так что же ты натворил, милый?! Если бы я знала об этом, я не по­зволила бы тебе...
-  Поэтому я тебе и не сказал, это было дело чести, мужское дело...
-  Глупое дело, Саша. Разве стоит оно того, что ты натворил?! Разве дороже оно нашей любви, наших детей?!
-  Береги детей, - сказал Пушкин, - это единственное, что я остав­ляю тебе. Не отчаивайся. Поезжай в деревню, носи года два траур, а потом выходи замуж за хорошего человека. Ты так молода. У тебя вся жизнь еще впереди. Я жалею только об одном, что не смогу больше сде-472
лать тебя брюхатою, - он тихо засмеялся, попробовал обнять Натащу но не смог и только притянул ее руки к губам и заплакал.
Наташа, в полуобморочном от напряжения состоянии, с которым она старалась сдерживать в себе крик отчаянья, гладила его голову, целовала, плакала и говорила:
-  Пушкин, ты не умрешь! Не смей умирать!
Он отсылал жену, потом опять звал. Но не мог уже долго говорить и опять отсылал.
А Наташа как тень бродила по квартире, боясь заходить к детям, чтобы не испугать их своим видом.
Каждый раз, уходя от Пушкина, Наташа удалялась в дальную ком­нату, кидалась на колени перед иконой, молилась и рыдала громко, уже не сдерживая себя. И ни тетушка, ни сестра, ни княгиня Вяземская не могли ее успокоить, а плакали вместе с ней и тихо говорили между со­бой:
—  Она невменяемая, она этого не перенесет, что же будет с детьми?!
«Больной находится в весьма опасном положении», — вывесил Жуков­ский на двери очередной бюллетень состояния Пушкина. Люди на ули­це уже плакали. Умирающий их не видел, и они не скрывали своих слез. А все, кто был в квартире, изо всех сил держались, чтобы не тревожить Пушкина слезами.
Часто призывал Пушкин княгиню Вяземскую, просил позаботиться о Наташе.
-  У меня только о ней сердце болит. Она ни в чем не виновата. Она, бедная, терпит, и сколько еще потерпит. Я ведь даже шали ее заложил, и драгоценности, и серебро столовое. И Азины драгоценности. Да, вот цепочку ее не заложил, оставил на потом, да уж теперь не выйдет. Она в кармане, достаньте и отдайте Александре Николаевне цепочку. И пусть она простит меня. И за Наташей посмотрит.
Утром двадцать девятого Арендт сказал, что Пушкин протянет не более двух часов.
Народу на улице собралось уже так много, что невозможно было протиснуться к подъезду и от него. Толпа гудела и нажимала.
Данзас решил, что это уже опасно, и решил обратиться в Преобра­женский полк с просьбой поставить у крыльца часовых.
Пушкин отказался от всех процедур. Руки и ноги у него начали хо­лодеть, только воспаленный живот пылал. Но, похоже, Пушкин уже не испытывал боли. Сознание стало уходить от него. Он позвал к себе Данзаса, но ничего ему не сказал, словно забыл, для чего звал.
Снова позвал жену, сказал:
—  Мне очень хочется морошки. Покорми меня.
Наташа обрадовалась этой просьбе мужа, посчитала это знаком вы­здоровления, бросилась на кухню и вернулась с блюдечком морошки-Принялась кормить Пушкина с ложечки.
473
Пушкин очень любил моченую морошку. И теща прислала им к Но­вому году целую бутыль морошки.
Губы уже плохо слушались умирающего, морошка сыпалась на
грудь...
- Спасибо, милая, - сказал Пушкин. — Иди к себе.
Потом он опять звал жену, но уже ничего не говорил ей, а она все твердила и твердила:
-  Ты будешь жить!! Ты будешь жить!!
А он беспокоился, что плохо выглядит, что Наташа запомнит его ста­рым и уродливым. То смотрелся в зеркало и прихорашивался, а теперь попросил опустить шторы, сказал, что хочет спать, а на самом деле ему не хотелось, чтобы все запомнили его с печатью смерти на лице.
Он еще был жив, но уже ушел сознанием от всех, стоящих около него. Наташа отлучилась как раз на момент смерти, всё молилась.
Обычно ее не отрывали от молитвы, а тут Вера Федоровна Вязем­ская вошла, остановилась и не собиралась выходить.
Наташа поняла, что та пришла сказать, что все кончено. Наташа поднялась с колен, подошла к Вяземской и совсем тихо и будто нехотя спросила:
-  Он умер?
Вяземская взяла Наташу за руки, но молчала, видя, что та находится в какой-то прострации или в безумии.
-  Скажите, скажите правду!
Вяземская отпустила руки Наташи, но все не решалась что-либо сказать. Но Наташа уже поняла это молчание, однако никак не хоте­ла верить в то, что Пушкин уже умер. В каком-то безумии, теперь она схватила Вяземскую за руки, принялась их трясти:
-  Умерли Пушкин? Всели кончено? Вяземская опустила голову в знак согласия.
Наташа как волчок закрутилась по комнате в страшной конвульсии и безумии, повторяя одни и те же слова:
-   Нет, он жив! Он жив! Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это же­стоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду по­смотреть на него!
Она бросилась к Пушкину, упала перед ним на колени, прижалась лбом к его холодеющему лбу, принялась трясти его:
-  Пушкин, ты жив?! Пушкин!
Наташа толкала мужа, теребила, рыдая и крича:
-  Пушкин, Пушкин, ты жив? Ты не можешь меня оставить! Не должен оставлять меня! Сашенька, миленький, не оставляй меня, роднень­кий, хороший мой, я не могу жить без тебя, Пушкин!
На нее смотрело с десяток человек. В ужасе. Все боялись, что она потеряет рассудок, а может, уже потеряла. Все, потрясенные неистовым страданием, молчали. А Наташа никого не замечала. Она никак не мог-

474
ла согласиться с тем, что Пушкин уже умер, потому что до сих пор не допуска­ла мысли, что он умрет молилась, надеялась, ве­рила и теперь не могла по­верить, что все кончено.
Тетушка Загряжская подошла к Наташе, взяла за руки и стала поднимать ее, что-то шепча на ухо. Наташа вздрогнула так, что дрожь прошла по все­му телу, безумными глаза­ми посмотрела вокруг и будто только сейчас уви­дела, что не одна с Пуш­киным, что за ней наблю­дают десятки глаз. Она как-то сразу сникла, при­тихла, послушно встала и пошла за тетушкой вон из кабинета, только совсем тихо приговаривая:
-  Это я виновата, это я его погубила. Какой-то злобный голос произнес:
—  Не зря так убивается, значит, виноватая.
-  Конечно, дыма без огня не бывает.
Тоном, защищающим Наташу, заговорила княгиня Екатерина Ме­щерская:
—  Она виновата только в чрезмерном легкомыслии, в роковой само­уверенности и беспечности, при которой она не замечала той борьбы и тех мучений, которые выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. Теперь, когда несчастье открыло ей глаза, она вполне все это чувствует, и совесть страшно ее мучит. В сущности, она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых однако ж из-за этого принимают не хуже прежнего; но она не так искусно умела скрыть свое кокетство и, что еще важнее, она не по­няла, что ее муж был иначе создан, чем слабые и снисходительные му­жья этих дам.
И это говорила Мещерская, салон которой Наташа считала самым дружественным, любила бывать в нем, доверялась этим людям как са­мым близким!

475 
И возле умирающего Пушкина находились вообще в этот момент самые близкие его друзья, и никто и слова не сказал в защиту его жены. Все восхищались только стойкостью Пушкина, умирающего без еди­ного упрека в адрес жены, его нежным отношением к ней, постоянно говорящим всем друзьям, то одному, то другому, что она ни в чем не виновата, что она, бедная, напрасно страдает...
Все восхищались величием Пушкина, погибающего из-за жены, как они считали, и ни словом ни взглядом ни попрекнувшим ее. И никому в голову не приходило, что Пушкин искренне считал ее невиновной, ка­ковой она и была. Он сам захотел уйти из жизни, загнавшей его в тупик. И возмечтал, уходя, наказать и этих наглых Геккернов, а может, и импе­ратора, в чем сам себе не мог признаться. Он делал последнюю ставку, на этот раз ставка была «жизнь или смерть».
И Мещерская считала, что на правах близкого к Наташе человека, она защищает ее. И не понимала жестокости своих слов, и не знала, что абсолютно не понимает Наташу, ее в высшей степени благородных ма­нер, ставших ее сутью не только в результате светского воспитания, а в первую очередь, религиозного. И хорошо, что Наташа не слышала этих слов, а то ей было бы очень горько их слышать от близкого человека, которым она считала Мещерскую.
Только сама Наташа имела право судить себя и судила так, как ни­когда не судил себя ни один человек из всех, окружавших ее. Возможно, этот суд был даже строже Божьего. И он всегда тяжелее Божьего, если искренен.
У Наташи начались конвульсии. Страшные судороги, будто пружи­нами, стягивали ее длинные ноги, бросая их к плечам. Загряжская, не отходившая от племянницы, окаменела от ужаса. Александра бросилась к Наташе и, как веревками, руками стала держать сестру, придавливая ее к дивану. Вяземская помчалась за доктором Спасским.
Спасский тоже содрогнулся, увидев, что творится с Натальей Ни­колаевной.
—  Это на нервной почве, — сказал он потрясенным женщинам и на­сильно втолкал невменяемой Наташе в рот успокоительные.
—  Может, ее в больницу отправить?- спросила у доктора взволно­ванная Вяземская.
—  Нет! — резко одернула ее Загряжская. — Никуда ее отправлять не чадо. Отойдет. Мы поможем.
Наташа не сразу успокоилась. Судороги еще погуляли по ее телу, и она металась по дивану, едва удерживаемая тетушкой и сестрой, чтобы Не свалиться на пол.
Потом судороги стали ослабевать, Наташа пришла в себя, будто проснувшись после летаргического сна. С удивлением осмотрелась, спро­сила:476
-  Что со мной было?
-  Ничего, родная, ничего! Тебе надо поспать, ты очень устала.
-  Да, я очень устала, - покорно сказала Наташа.
Загряжская накрыла Наташу теплыми одеялами, как велел Спас­ский. Теплом умиряют судороги.
Наташа лежала покорно, закрыла глаза и скоро уснула.
Жуковский вышел к людям, осаждающим дом, молча остановился, и толпа сразу замерла до полной тишины. И, хотя он совсем тихо сказал: «Пушкин умер», - услышали даже те, кто стоял далеко от дома и на той стороне Мойки.
И все разом сняли шапки, кто-то пал на колени и принялся неис­тово молиться, кто-то начал рыдать...
Приехали, узнав о дуэли Пушкина, братья Наташи Дмитрий и Сергей.
Судороги потом долго будут возвращаться к Наташе, и Александра с тетушкой научатся удерживать ее на диване и успокаивать.
-  В неподвижных глазах всякий признак жизни потух, - говорила Вера Федоровна Вяземская про Наташу.
-   Ни дать ни взять, сама - покойница, - вторила ей няня. Наташу надолго уложили в постель, и она лежала, не шевелясь, безу­частная ко всей суете вокруг.
А друзья прощались с Пушкиным.
-  Смотри, какое спокойствие на его лице, - говорил Жуковский Вяземскому, - таким его лицо никогда не было. Где то безумие, которое мучило его последние месяцы? Какое-то полное, глубокое, удовлетво­ряющее знание у него в лице, какая-то удивительная мысль на нем раз­лилась...
Через час после смерти явились жандармы, приказали вынести тело из кабинета и опечатали кабинет. И дальше жандармы уже не покидали квартиру Пушкиных.
Граф Строганов, видя полную невменяемость свояченицы, взял все хлопоты и расходы по похоронам на себя.
Жуковский с Вяземским сочинили приглашение на панихиду и по­казали Наташе. Она прочитала, кивнула согласно головой и опять ушла в одиночество.
«Наталья Николаевна Пушкина, с душевным прискорбием извещая о кончине супруга ее, Двора Е.И.В. Камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина, последовавшей в 29 день сего января, покорнейше просит пожа­ловать к отпеванию тела в Исаакиевский собор, состоящий в Адмиралтей­стве, 1-го числа февраля в 11 часов до полудня».
Исаакиевский собор, не нынешний, тогда был в Адмиралтействе и являлся приходским храмом Пушкиных.

477
«Литературное прибавление к Рус­скому Инвалиду» писало: «Солнце на­шей поэзии закати­лось! Пушкин скон­чался, скончался во цвете лет, в середине своего великого по­прища!.. Более гово­рить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой по­тери и всякое русское
сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!»
И это маленькое прощальное слово рассердило императора, кото­рый при жизни Пушкина старательно изображал друга поэта. За что та­кая честь «солнце поэзии..»?! О каком великом поприще идет речь, если Пушкин почти всю жизнь не служил?! Писать стишки, это еще не есть поприще.
И всем цензорам было дано распоряжение не пропускать в печать более подобных статеек.
В прихожей установили стол и вынесли туда тело Пушкина. По­том привезли гроб. И Аркадий Россет стал одевать Пушкина в камер-юнкерский костюм. А в это время идущая по квартире как тень Наташа вошла в прихожую. Она сказала:
-  Он не хотел.
-  Что не хотел? — все не поняли.
-  Не хотел в мундире, - тихо сказала она.
-  Но так принято, и все это вряд ли понравится императору, а ему обязательно донесут...
Наталья Николаевна молча взяла мундир и ушла.
Горничная принесла вскоре фрак, в который Пушкина и одели, по­ложили в гроб и установили гроб на столе в прихожей, проходной ком­нате, чтобы посетители могли в одну дверь входить, в другую - выхо­дить.
Жуковский хлопотал перед императором, чтобы семье дали то, что в свое время дали семье Карамзина. Николай I возмутился: «Карамзин был почти святой, а какова была жизнь Пушкина?!»478
479
Но все-таки издал приказ по поводу семьи Пушкина: «1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужеству. 4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т.».
Пока не пускали людей с улицы, снимали маску и рисовали покой­ного Пушкина в гробу. Один студент дал монетку дворницкому и упро­сил разрешить срезать локон Пушкина. Народ к дому Пушкина все прибывал. Извозчикам в эти дни не называли даже адреса, говорили:
—  К Пушкину, — и тот знал, куда везти.
Началось прощание с Пушкиным. Круглые сутки десятки тысяч лю­дей шли проститься с Пушкиным: «Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные в лохмотьях...» Кого-то эти «плебей­ские похороны» трогали до слез, других пугали. Знать вообще осторож­ничала с поклонением гениальному поэту, боялись прогневить этим императора. И, только когда всем стало известно отношение императо­ра к почившему, пошла поклониться Пушкину и знать.
Жуковскому говорили, а императору докладывали, что в столице началось волнение. Появились люди, которые громко грозили распра­виться с Дантесом. Из рук в руки ходило стихотворение неизвестного юного поэта Лермонтова, которое потрясало всех своей остротой, глу­боким страданием по умершему и необыкновенно талантливым язы­ком. Стихотворение само запоминалось, проникало в самое сердце.
Александра принесла стихотворение Наташе:
—  Ты должна это прочесть. Оно, на мой взгляд, должно подбодрить тебя.
Наташа не хотела читать, опасаясь новых осуждений в свой адрес. Она так корит себя, что никто уже не смеет упрекать ее, но по настоя­нию сестры начала читать:
Погиб Поэт! - невольник чести, — Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа Поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один, как прежде... и убит! Убит!., к чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор! Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар? Что ж? Веселитесь... он мучений Последних вынести не мог: Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок. Его убийца хладнокровно Навел удар... спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет. И что за диво?., издалека, Подобный сотням беглецов,             На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока; :             Смеясь, он дерзко презирал
'            Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!..
Наташа не могла читать дальше, она опять разрыдалась. Алексан­дра обняла ее и сама дочитала стихотворение до конца.
Погибший на дуэли приравнивался по православию к самоубийце. Такого и отпевать нельзя было. Строганов, по-родственному, уговорил престарелого митрополита Серафима отпеть Пушкина по-христиански. И горько оплакивающая смерть своего любимого Елизавета Хитрово приложила свои усилия.
Наташа хотела было зайти в кабинет и увидела, что он опечатан. Пуш­кина еще не похоронили, а чужие люди распоряжались в их квартире. В кабинете письма ее к Пушкину, и теперь их будет читать кто угодно.
В восемь вечера двадцать девятого отслужили первую панихиду по Пушкину.
Наталья Николаевна то громко рыдала в своей комнате, то затихала, сбываясь в коротком сне, потом снова бодрствовала.
В три дня до похорон, пока тело Пушкина еще находилось в квартире, в книжных магазинах Петербурга творилось невообразимое, все сочинения Пушкина сметались с прилавков, в том числе только что изданное миниатюрное издание «Евгения Онегина», более трех тысяч ко­торого было распродано в эти три дня. А Смирдин продал за эти дни на сорок тысяч сочинений Пушкина. Ах, как бы пригодилась эта выручка Пушкину в последние дни жизни! И как бы он был рад своими руками вручить их Наташе!480
Народ шел прощаться с Пушкиным с утра до ночи. Десятки тысяч людей. Выражали желание нести гроб с телом на руках до самой церк­ви без траурного катафалка. Кто-то предлагал расправиться с убийцей идти к австрийскому посольству.
В адрес Натальи Николаевны высказывались нелестные слова А кто-то вошел и строго спросил:
—  А убивица-то где?
Он спросил это так громко, что Наташа услышала это из своей ком­наты. И замерла в отчаянье и обиде. Да, она считала себя виноватой в смерти Пушкина. Не уследила, не оценила глубины его страданий, на­прасно была с ним так откровенна, мужчины все понимают по-своему. А при его больном самолюбии, при его постоянной неудовлетворенно­сти собой, своей внешностью, обидами в свете...
Но людской суд подразумевал совсем другое, и под этим судом она не виновна, и было отчаянно горько сознавать, что к боли ее, горю ее еще прибавлялось и это осуждение.
—  Несчастная Натали, - говорила Софья Карамзина, - вид ее раз­дирает душу. Она как призрак, взгляд блуждает, выражение лица столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно смотреть без сердечной боли.
Но даже близкие друзья считали Наталью Николаевну впрямую ви­новатой в этой трагедии, потому что мало кто знал подробности, кото­рые Пушкины хранили в тайне: ни о подстороенном свидании Наташи с Дантесом, ни о сводничстве старшего Геккерна, уговаривавшего На­ташу бросить мужа и уехать с Дантесом за границу, воспользовавшись его дипломатическими льготами.
К тому же сама Наталья Николаевна с самой минуты смерти мужа твердила: «Это я виновата. Я его убила», - и так убивалась, что почти все присутствующие в доме Пушкиных считали, что так оно и есть, не напрасно убивается.
На улице перед домом Пушкина кто-то громко читал:
Жена — твой враг, твой злой изменник... К тебе презреньем все здесь дышит... Ты поношенье всего света, Предатель и жена поэта...
Ему вторили:
— Женщина осиротила Россию...
Император, полиция всерьез боялись манифестаций, поэтому было решено  предпринять  множество  предосторожностей.   Университету

481
приказано было зорко следить за студентами, которые непременно, пропуская занятия, собирались идти на похороны любимого поэта. Министр образования Уваров грозился лично проверить в этот день посещаемость лекций студентами.
Было объявлено, что отпевать погибшего будут днем тридцать пер­вого января в Исаакиевском соборе, соответственно и были разосланы приглашения. Но все было перевернуто. Накануне ночью тело Пушки­на, при нескольких родных и близких друзьях, по приказанию жандар­мов, было вынесено на отпевание в Конюшенную церковь. Жандармы окружили маленькую процессию кольцом, да так и вели ее до самой церкви Спаса.
И там к телу погибшего никого более не допускали. Кругом была по­лиция. Пикеты были расставлены даже по дворам домов, чтобы никто не проник к церкви. Но Конюшенная площадь все-таки была запруже­на народом. Однако в церковь не пускали даже высокопоставленных людей и друзей поэта.
Сам начальник штаба корпуса жандармов Дубельт сопровождал сво­их штаб и обер-офицеров, оцепивших и Конюшенную площадь, и на­бережную Мойки.
Наташа была поражена таким обилием жандармов. Это увеличило ее скорбь. Это точно не понравилось бы Пушкину, думала она. И он уж явно не ожидал, что окажется, будучи мертвым, таким опасным для царя. Наташа была плоха. Совсем поникшая, как тень ходила по квар­тире. Тетушка отговорила ее ехать в церковь, тоже опасаясь выпадов студентов в ее адрес. Наташе и самой не хотелось идти в церковь под опекой жандармов. И она только проводила тело Пушкина до улицы и вернулась в дом.
— Бедный Пушкин! — говорили в толпе, — Вот чем он заплатил за право гражданства в аристократических салонах, где расточал свое вре­мя и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты: сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению.
Церковь была на втором этаже. К отпеванию допустили только тех, кто прямо из квартиры пришел сюда в оцеплении жандармов. Даже близких к императрице и Пушкину графов Бобринских не пустили, го­воря: «Не велено!»
Когда процессия после отпевания стала выходить к лестнице, то первые ряды вдруг остановились, и послышались громкие рыдания. Посреди лестницы, валяясь прямо на ступеньках, громко, отчаянно рыдал князь Петр Вяземский.
Все замерли и молча смотрели на стенания друга Пушкина. У мно­гих потекли слезы, а кое-кто тоже зарыдал громко, не стыдясь, как Вяземский.482
Гроб торопливо вынесли из церкви и отнесли в подвальное помеще­ние церкви, где он стоял до дня, когда, по завещанию Пушкина, его от­правят в Святогорский монастырь.
Наташа написала письмо императору, прося разрешить Данзасу со­провождать гроб с телом на Псковщину. Но император отказал. Он по­считал, что и так, уважая предсмертную просьбу Пушкина, разрешил Данзасу побыть рядом с другом до смертного часа. Теперь Данзас был взят под арест. А сопроводить тело поручили другому другу Пушкина Тургеневу, да еще дядьке Пушкина Никите Козлову.
— С малолетства барина я был приставлен к нему, души в нем не чаял, всюду за ним следовал, и вот в последний путь повезу, - горестно говорил старый слуга.
Перед отъездом на Псковшину гроб решили поместить в ящик, что­бы поездка не походила на похороны и не вызывала ажиотажа дорогой. Жуковский и Вяземский положили свои перчатки в гроб. И даже этот невинный жест был воспринят жандармами враждебно.
Император через Жуковского категорически запретил Наташе ехать за гробом. Было приказано везти гроб на курьерских лошадях днем и ночью, без остановки, всюду были разосланы телеграммы с требовани­ем немедленно предоставлять лошадей. Мороз, метель. Даже мужчины, сопровождавшие гроб, измучились за дорогу.
Во Пскове готовили было торжественную встречу, но она была за­прещена. Тут уже не было Геккернов, для безопасности которых, яко­бы, так тщательно охраняли Пушкина жандармы. Пушкина, мертвого Пушкина, боялся сам император. И до неприличия свернул все торже­ства по случаю прощания с великим поэтом России.
8 февраля вернулись из Святогорского монастыря Тургенев с дядь­кой Никитой Козловым. Наталья Николаевна была еще слаба, но вы­шла к ним.
Они рассказали, как похоронили Пушкина рядом с матерью... При­везли Наталье Николаевне просвиру.
Все прошедшие дни Наталья Николаевна говела. Ездила с тетуш­кой к священнику Бажанову, которого ей порекомендовал Жуковский, исповедовалась, причащалась и подолгу беседовала со священником. «Эти беседы очень умирили ее и... смягчили ее скорбь».
Все эти дни Наташу не пускали к детям, чтобы не путать их ее пло­хим видом. И дети спрашивали, почему маман и папа не заходят к ним. Очень огорчались, когда им говорили, что родители уехали, тревожно прислушивались к шуму и крикам в доме. Однако Спасский посовето­вал лечить Наташу как раз детьми. Сначала к Наташе привели Машу и Сашку. Увидев мать, дети радостно бросились к ней.
483
Наташа замерла от неожиданности. Она так была поражена своими страданиями, что почти не думала о детях в эти дни. И будто просну­лась, когда детские ручонки обхватили ее колени.
-  Почему тебя так долго не было? - теребила Маша мать. Я по тебе соскучилась.
Слезы тихо потекли по щекам Наташи. И она почувствовала, как ужасное напряжение в теле, которое терзало ее последние дни, уходит. Она обняла детей, целовала их и плакала.
—  Почему ты плачешь, мамочка? — обнимала ее Маша. А Сашка с удивлением смотрел, как Наташа плачет. Он первый раз видел мать плачущей.
Плакали и Александра с тетушкой Катериной Ивановной. Они рады были, что сердце Наташи оттаивало под ласками детей.
—  А что Гришка и Ташенька? — спросила Наташа и, не дожидаясь ответа, сама поспешила в детскую.
Теперь Наташа уже не отходила от детей и стала потихоньку поправ­ляться.
Император оплатил по пятидесяти счетам 120000 рублей пушкин­ских долгов. Были выкуплены шали, драгоценности и серебро Наташи и Александры.
Жоржа Геккерна выслали из России. До границы везли под конвоем. Он возвращался домой. Екатерина тоже собиралась вслед за ним в до­рогу.
Наташа хотела остаться жить в столице, не ради балов. Ей просто не­куда было ехать с детьми. Мать в Ярополец не приглашала.. В москов­ском доме жил сумасшедший отец, и детям там было опасно находить­ся. Дмитрий теперь был женат, и жена явно не желала, чтобы две сестры мужа прижились в Полотняном, да еще с такой оравой детей.
Но Дмитрий, хоть сестры и считали его бесхарактерным, не мог бро­сить Наташу в беде и позвал ее к себе. И сам за ней приехал.
И Наташа стала готовиться к отъезду. Собирались ехать с нею и Александра, и тетушка Загряжская.
Все было готово к отъезду, и в доме на Мойке сестры собрались на прощальное чаепитие. Екатерина не бывала у Пушкиных после венча­ния ни разу. Перед отъездом их пришла попрощаться. Оказалось, что она знала о предстоящей дуэли и никому об этом не сказала.
-  Как ты могла?! - кричала на нее Александра. ~ Прости, Таша! — плакала Катерина.
Но Наташа молчала. По Божьим заветам она должна была простить Катерину. Может, больше не увидятся. Но Наташа не могла простить сестpy. Может быть, когда-нибудь потом, успокаивала она свое волнение. Но пока не могла простить. Потому что, Наташа была уверена, знай она о предстоящей дуэли, то сумела бы предотвратить ее.

484
16 февраля Наташа с детьми, сестрой Александрой, с тетушкой За гряжской и братьями выехала в Полотняный Завод.
Даже такое большое горе не умирило сплетников. Удивляясь скоро­му отъезду вдовы Пушкина из столицы, не видя ее на отпевании в церк­ви, кто-то пустил слух, что император насильно постриг ее в монахини и сослал в дальний монастырь.
Всю обстановку квартиры, библиотеку Пушкина Вяземский с Жу­ковским сдали на двухлетнее хранение на склад. Жуковский, по поруче­нию императора, занимался и архивом Пушкина.
Материальной стороной семьи управлять должен был опекунский совет, возглавлял который Строганов.