222
Всегда, когда ему бывало плохо, Пушкин бросался в дорогу. Движение он вообще очень любил, в трудные минуты оно его успокаива­ло, сначала смягчало отчаянье, потом выводи­ло из него.
Теперь дорогу не нужно было придумывать, оформлять деревеньку надо в любом случае и как можно быстрее. И он помчался в Болдино. Еще одна привычка была у него: в трудные минуты делиться своей печалью с давнишним другом, Верой Федоровной Вяземской, женой приятеля его Петра Вяземского, с которой Пушкин впервые встретился во время южной ссылки. Вера Федоровна тогда приехала отды­хать в Одессу с двумя детьми, без мужа, с кото­рым у Пушкина давно завязалось эпистоляр­ное знакомство. Два поэта вели в письмах раз­говоры о литературе, обменивались своими со­чинениями. И Вера Федоровна была знакома с пушкинским творчеством.
Женщина умная и добрая, она понимала, с каким редчайшего таланта поэтом дружит ее муж. И очень обрадовалась знакомству с Пуш­киным воочию. Все письма ее к мужу были те­перь наполнены Пушкиным. «Я начинаю пи­тать к нему дружескую любовь. Не пугайся. Я считаю его хорошим, но озлобленным своими несчастиями; он относится ко мне дружествен­но и я этим тронута...»
 223
Пушкин тогда, на юге, безумствовал, воло­чился за всеми, встретившимися на его пути женщинами, в том числе и за теми, которые были намного старше его. Вера Федоровна бы­ла тоже постарше, но не из-за этого отношения их не перешли в любовные. В ней он встретил порядочную женщину, которая хотела быть верной мужу, не желала амурничать на глазах своих детей.
Пушкин, волочась очень часто за замужними женщинами, встречал уже таких, и обычно очень быстро от них отскакивал: не хочет, не на­до, других полно. А возле Веры Федоровны за­держался, задержится потом до последних дней своей жизни и к смертному одру позовет ее...
Вера Федоровна тоже привязалась к Пуш­кину... как к брату или сыну. Она очень быстро поняла мятущуюся душу Пушкина, обделен­ного в детстве материнской лаской, удиви­тельно талантливого, страдающего от непони­мания его гениального творчества. Про себя-то он давно знал, что он — гений, только ник­то не хотел замечать этого, поэтому Пушкин вел себя дерзко, взбалмошно, как мальчишка.
«Вижусь каждый день с Пушкиным, кото­рого постоянно журю... Это совершенно су­масшедшая голова, с которой никто не смо­жет сладить, — писала она мужу. — Какая го­лова и какой хаос в этой бедной голове! Часто224
он меня огорчает, но еще чаше смешит... Я стараюсь усыновить его, но он непослушен... Он виноват только в ребячестве и в том, что не без оснований обиделся на то, что его пос­лали ловить саранчу, и то он не ослушался. Он съездил туда, а вернувшись, подал в отставку, потому что его самолюбие было затронуто».
И Пушкин прислонился к Вере Федоровне, как к старшей сестре, как к матери. Это в поэ­тическом творчестве он был уже на высоте, а на жизненном поприще и в двадцать с небольшим лет — суший подросток. Часто по-детски оби­жался на человека, предавшего его или оказав­шегося подлецом. Горячий, торопливый, до­верчиво-неосмотрительный, то и дело попадал во всякие переделки. Вера Федоровна умела мягко направлять его, предостерегать, даже за­щищать...
И с тех пор Пушкин привык делиться с нею самыми своими сокровенными мыслями, пос­тупками. Считал необходимым советоваться с нею.
Так и теперь, по дороге в Болдино, когда на постоялых дворах лошади отдыхали, Пушкин уже писал письмо Вере Федоровне Вяземской: «Я уезжаю, рассорившись с г-жой Гончаровой. На другой день после бала она сделала мне са­мую смешную сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила вещей, кото-
 225
рых я, по совести, не мог равнодушно слушать. Я еще не знаю, расстроилась ли моя свадьба, но повод к этому налицо, и я оставляю двери ши­роко раскрытыми...»
И далее другу: «Эх, проклятая штука — счастье!., на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха 30-летнего хуже 30-ти лет жизни игро­ка. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее.
Между тем я хладею, думаю о заботах же­натого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолв­ки, колкие обиняки, ненадежные примире­ния, — словом, если я и не нещаслив, по край­ней мере, не щаслив. Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкно­венно крепнет — пора моих литературных трудов настает, — а я должен хлопотать о при­даном, да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню. Бог весть, буду ли там иметь время заниматься, и душевное спокойствие, без ко­торого ничего не произведешь... Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня дога­дал бредить о шастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью».226
Будущее представлялось ему печальным:
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море,
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот, и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Он пишет Натали: «Я отправляюсь в Ниж­ний без уверенности в своей судьбе. Если ва­ша мать решилась расторгнуть нашу помолв­ку, и вы согласны повиноваться ей, я подпи­шусь подо всеми мотивами, какие ей будет угодно привести своему решению, даже и в том случае, если они будут настолько основа­тельны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было осы­пать меня. Может быть, она права и я был неправ, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случае, вы совершен­но свободны; что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам, или никогда не жениться».
Но Натали совсем не хотела порывать с Пушкиным и отказываться от помолвки. Ма-
 227
ло того, эта тихоня осмелилась возражать дес­потичной матери, защищая своего жениха, а самому Пушкину тут же вслед послала очень ласковое письмо. Просила понять и простить матушку, обремененную большим семей­ством, болезнью отца и постоянным безде­нежьем. Писала, что скучает и ждет скорей­шего его возвращения.
Пушкин воспрянул. Неужели эта божест­венная девочка полюбила его?! И хотя в это совсем не верилось, было радостно от ласко­вых слов Натали. «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, — отвечал Пушкин, — я у ваших ног, чтобы благодарить и просить вас о прощении за беспокойство, которое я вам причинил. Ваше письмо прелестно и вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь мо­жет продолжиться вследствие обстоятель­ства, совершенно непредвиденного. Я думал, что земля, которую мой отец дал мне, состав­ляет особое имение; но она — часть деревни из 500 душ, и нужно приступить к разделу. Я постараюсь устроить все это как можно ско­рее. Еще больше я боюсь карантинов, кото­рые начинают устанавливаться здесь... Если бы я не был в дурном расположении, ... едучи в деревню, я вернулся бы в Москву со второй станции, где я уже узнал, что холера опусто­шает Нижний. Но тогда я и не думал повора-228
чивать назад, и главным образом я тогда го­тов был радоваться чуме».
Пушкин даже попробовал было вырваться из холерного плена, карантины двигались к Болдину с востока, со стороны Нижнего Нов­города, и он решил, что в Москву еще можно проскочить. Но ничего у него не получилось.
Эпидемия все теснее окружала Болдино, а Пушкин, похоже, даже рад был этому после приветливого письма невесты. И в традици­онном своем тоне повесы писал другу: «Те­перь мысли мои порассеялись; приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня холера... Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши, сколько хошь. А невеста пуще цензора... язык и руки связывает... Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обе­щает выйти за меня и без приданого. Прида­ное не уйдет. Зовет меня в Москву — я приеду не прежде месяца... Ах, мой милый! Что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом, сколько душе угодно, пиши дома, сколько вздумает­ся, никто не помешает».
Подаренная отцом деревенька оказалась очень романтичной: «при двух озерах» безы­мянных, при речке Чеке, летом пересыхаю-
229
щей, с изрядными сенными покосами, с дубо­выми и березовыми лесами, с птичьим пением вокруг.
Пушкин любовался, как крестьянки прядут лен, посконь и шерсть, ткут холсты и сукна для себя и на продажу.
16 сентября Пушкин был введен во владе­ние своими душами-крепостными, но холера отрезала все пути в Москву. На московском тракте было устроено несколько карантинов, в каждом из которых необходимо было прожи­вать по две недели, чтобы стало ясно, заболел человек или нет, и только после этого путника пропускали дальше. Так что, проходя эти ка­рантины, Пушкину пришлось бы ехать до Москвы несколько месяцев.
Он разумно решил, что лучше отсидеться в Болдине. Стояла чудная осень. От Натали при­ходили хорошие письма, душа поэта ликовала от любви, от багряных лесов и желтеющих лу­гов. Это было ЕГО время — осень. Осенью у не­го всегда хорошо писалось. И теперь по утрам он вставал рано и работал до обеда. А потом седлал лошадь и отправлялся верхом в рощу, заглядывал в деревню, брал с собой крестьяни­на и просил, чтобы тот говорил ему названия здешних лесов, рощ, и все записывал.230
К вечеру ему готовили кадушку теплой во­ды, импровизированную ванну. Сон был спо­коен. Утром — опять за работу.
Писалось легко и быстро. Получалось, что чуть ли не каждый день из-под пера Пушкина выходило какое-то произведение. Очень быстро написались почти тридцать стихотво­рений.
Потом Пушкин приступил к прозе. Попро­бовать себя в прозе он собирался давно, но ро­бел. Многие наброски сделал еще в Михайло­вском, во время ссылки. А теперь принялся за прозу основательно, но по-прежнему робко.
Писать так, как писали другие прозаики, его современники, витиевато, длинно, он не мог. Поэзия приучила его к краткости и простоте языка. Мешало сомнение, примет ли такую простую прозу читатель.
Сомнения мучили его до такой степени, что Пушкин решил спрятаться за имя вымышлен­ного сочинителя Белкина. И тогда повести пошли одна за другой. Это были по существу романы, столько они вмещали событий и су­деб, только краткие романы.
9 сентября был написан «Гробовщик», 14 сентября — «Станционный смотритель», 20 сентбря — « Барышня-крестьянка», 14 октября — « Выстрел», 20 октября — «Метель»...
 231
Вот план «Метели»: «Помещик и помещи­ца, дочь их, бедный помещик. Сватается, от­каз. Увозит ее. Метель. Едет мимо, останавли­вается. Барышня больна. Он едет с отчаяния в армию...»
Тут вся история его сватовства к Натали, мечта украсть ее, которая - Была, только не была воплощена, но очень вынашивалась, да и Натали вряд ли пошла бы на это. Может быть, план только поэтому и не был воплощен в жиз­ни, что невеста отказалась бежать, так была воспитана, по Божьим законам, и не могла пойти против воли родителей.
Гробовщик был списан чуть ли не с натуры. Дом гробовщика стоял напротив Гончаровых на Никитской. И Пушкин не раз в ожидании Натали или пока самовар раздували, сидел у окна, наблюдая за делами гробовщика.
Ну, а в «Истории села Горюхина», Горюхи-но — явно Болдино.
Скоро из-под пера вышли маленькие траге­дии: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери»... Опять потянуло к «Евгению Онегину», но те­перь в роман вошла ОНА — Татьяна-Натали:
Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок,234
похоже, произвольный, ничего достоверного о заставах впереди мужики не знали. Рубль се­ребром, данный мужикам Пушкиным, вполне ублажил их, они даже помогли ему перепра­виться через речку и пожелали благополучной дороги.
Только никакого благополучия не получи­лось. Пушкину отказали в выдаче паспорта, мало того, заставили работать окружным инс­пектором надзора над карантинами.
Пушкин попробовал отвертеться:
— Я не живу в своем имении постоянно, во­обще только что ввелся в наследство.
Паспорт для проезда и не выдавали потому, что отказался быть окружным инспектором.
Тогда Пушкин продолжил путь на свой страх и риск. Только недалеко уехал. Когда выбрался на Владимирский тракт — прямой путь к Москве, оказалось, что эта дорога вооб­ще закрыта для проезда частных лиц.
Пришлось вернуться в Болдино. Теперь Пушкин успокаивал себя только надеждой, что Гончаровы уехали из холерной Москвы в По­лотняный Завод.
11 октября Пушкин писал своей невесте: «Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Ни­колаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы?
 235
Уехали ли вы из Москвы?.. Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясное дело, что в этом году /будь он проклят/ нашей свадьбе не бывать. Мы окружены ка­рантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окружен­ного скалами. Ни соседа, ни книги. Погода ужасная. Я провожу мое время в том, что ма­раю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете... Я становлюсь совершенным идиотом; как говорится, до святости».
А бумага маралась замечательно. Даже поздняя осень, когда дождь и снег — впере­межку, грязь — по колено, и леса оголились, и ветер по ночам стучит в рассохшиеся рамы, вызывала у Пушкина то волшебное состояние творца, когда не надо себя усаживать за пись­менный стол, не надо мечтать о вдохновении. Оно пронизывает весь образ жизни, в душе постоянно звучит чудная мелодия радости бы­тия, о которой хочется рассказать всем.
Дни поздней осени бранят обыкновенно, Но мне она мила, читатель дорогой... Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и золото одетые леса... И забываю мир — и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем,236
И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем — И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей. И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута — и стихи свободно потекут...
Письма из Москвы рождали беспокойство. Оказалось, что Гончаровы не то, что не успели выехать из Москвы до карантина, а даже и не собирались уезжать.
Пушкин знал историю, знал, что бывало, когда от чумы вымирало чуть ли не все населе­ние Москвы. А там теперь еще и балы устраи­ваются, и салоны не запрещены, прямо пир во время чумы. Пушкин и пишет «Пир во время чумы».
Любовное томление перемежалось тоской. Он прощался в стихах со своими бывшими воз­любленными... Снова вспомнил императрицу Елизавету Алексеевну. Он тогда, в лицейские годы, выливал свою любовную страсть в днев­ник. И сейчас пожалел о том, что не сохранил его. В юности у Пушкина возникли осложне­ния с полицией, ожидался обыск, он испугал­ся, что дневник может попасть в руки поли-
 237
цейских, а там были не только любовные за­метки, а и политические. И он торопливо сжег свой дневник.
Пушкин много раз пытался попрощаться душевно с этим юношеским идеалом любимой. И тогда, когда после лицея увлекался женщи­нами уже по-взрослому, и после смерти Лиза-веты, и когда собирался жениться то на одной, то на другой. Однако созданный душой и разу­мом юношеский образ идеальной Девы, хоть и спрятанный теперь где-то в подсознании, про­должал жить и влиять на его отношения с жен­щинами. Вот и теперь этот, казалось, похоро­ненный образ воскрес воочию, ожил в ином жизненном воплощении, еще более прекрас­ном — в Натали...
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах...
Он пишет Натали 18 ноября 1830 года: «В Болдине, все еще в Болдине!.. Мой отец все мне пишет, что моя свадьба расстроилась. На днях он уведомит меня, может быть, что вы вышли замуж. Есть от чего потерять голову».
Но даже тоска и отчаянное настроение тол­кали поэта к письменному столу:
Я думал: вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан!238
Нет, поминутно видеть вас, Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюбленными глазами, Внимать вам долго, понимать Душой все ваше совершенство, Пред вами в муках замирать, Бледнеть и гаснуть... вот блаженство! И я лишен того: для вас Тащусь повсюду наудачу; Мне дорог день, мне дорог час: А я в напрасной скуке трачу Судьбой отсчитанные дни. И так уж тягостны они. Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я... Боюсь в мольбе моей смиренной Увидит ваш суровый взор Затеи житрости презренной — И слышу гневный ваш укор. Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать — и разумом всечасно Смирять волнение в крови; Желать обнять у вас колени И, зарыдав, у ваших ног Излить мольбы, признанья, пени,
W   239
Все, все, что выразить бы мог, А между тем притворным хладом Вооружать и речь, и взор, Вести спокойный разговор, Глядеть на вас веселым взглядом!..
Но так и быть: я сам себе Противиться не в силах боле; Все решено: я в вашей воле И предаюсь моей судьбе.
Наконец, до Болдина дошли вести о том, что карантины на Владимирском тракте сни­мают. Пушкин тут же собрался в дорогу. Слухи оказались достоверными, до самого Подмос­ковья Пушкин проехал благополучно, уже ри­совал себе сладкие минуты встречи с Натали, как у самой почти Москвы его остановили и задержали в карантине .
Пушкин рвал и метал: хоть пешком иди, но слишком заметен, все равно поймают. В Бол-дине уже имел он пренеприятнеишии разговор с чиновниками по поводу своего отказа инс­пектировать карантины. Нельзя ссориться с чиновниками и ставить на карту свое близкое уже счастье.
«Вот я и в карантине, с перспективою оста­ваться в плену четырнадцать дней — после чего надеюсь быть у ваших ног... Я в карантине и в эту минуту не желаю ничего больше. Вот до че-240
го мы дожили — что рады, когда нас на две не­дели посадят под арест в грязной избе к ткачу, на хлеб и на воду!»
Пушкин беспокоился о Гончаровых, а они рассудили иначе: все-таки в Москве больше порядка, карантины вокруг построены, может, и не пустят холеру в Москву. И не поехали в Полотняный. Да и жизнь в Москве шла как обычно: в театрах каждый день играли спектак­ли, в Благородном собрании и в частных домах ежедневно танцевали на балах и маскарадах.
Однако Наташа Гончарова очень печали­лась. От жениха чуть ли не каждый день прихо­дили письма, а приехавший из Нижегородской губернии знакомый помещик болтал, что Пуш­кина в Болдине вовсе не карантины задержали, а прелестная соседка, княгиня Голицына, к ко­торой он наведывается ежедневно.
Наташа загрустила. В Москве просто не чувствовалось, что холера настолько серьезно шла по России. Наташа поверила злословию и обиделась на Пушкина. Опять он своим непо­нятным поведением рождал слухи.
Уже и в Москве, и в Петербурге болтали, что помолвка Пушкина с Гончаровой расторгнута, свадьба отменена. Все терзали вопросами На­ташу, а что она могла сказать? Ни подтвердить, ни опровергнуть: она не знала, что творится. Пушкин пишет о любви, о тоске, а сам засел в
 241
деревне. И совсем не так уж далеко от Москвы. Казалось, что пешком можно за это время дой­ти до Москвы от Болдина.
Наташа потом привыкнет к потоку клеветы и сплетен, которые будут сокрушать их посто­янно, потому что оба они на виду, на высоте: она по красоте, Пушкин по таланту.
А пока она верила всем сплетням. И болтов­ня нижегородского помещика ее очень рас­страивала.
Неожиданно заглянула к Гончаровым Ида­лия Полетика, в девичестве Строганова, родственница, троюродная сестра Наташи.
Идалия была внебрачной дочерью Григория Александровича Строганова, двоюродного брата матери Натали.
Строганов был так же любвеобилен, как на-ташин дед Загряжский. Даже история рожде­ния Идалии похожа была на историю рожде­ния матери Наташи Натальи Ивановны.
Григорий Строганов влюбился в порту­гальскую графиню д' Era, которая и родила Идалию. Строганов был женат, но не захотел обездоливать бедное дите, рожденное вне брака. И, не долго думая, он при живой жене заключил еще один брак — обвенчался со сво­ей возлюбленной графиней. В России ее бу­дут называть Юлией Петровной.242
243
Португальская графиня была хороша собой, а ее дочь Идалия выросла в настоящую краса­вицу: с большими голубыми глазами, с волоса­ми цвета красной меди, с прекрасным овалом лица, женственными покатыми плечами — она стояла в первом ряду российских прелестниц. При этом слыла умницей и владела незауряд­ным талантом общения. Поэтому была желан­ной в любом салоне.
Возможно, двусмысленный брак матери со Строгановым, о котором любили посудачить в столице, обозлил юную красавицу, а, может быть, от природы девушка была завистливой и язвительной. Многие побаивались ее острого язычка.
В общем-то жизнь Идалии складывалась неплохо. Пригретая удочерившим ее богачом Строгановым, она не нуждалась, вышла замуж за ротмистра кавалергардского полка Полети-ку, добродушного, доверчивого человека, кото­рый своей простоватостью раздражал хитрую и коварную Идалию, и она прозвала мужа «божь­ей коровкой».
К Наташе Гончаровой, похожей в своей на­ивности и доверчивости на «божью коровку»-мужа, Идалия привязалась давно. Те, казавши­еся слабостью и глупостью черты, раздражав­шие ее в мужчине, казались ей достоинством в женщине, а точнее — в девочке Таше.
Идалия понимала, что ее женственной внешне натуре очень не хватает той внутренней женственности, которая есть в кузине Наташе. К тому же люди язвительные сами бывают чрезвычайно уязвимы и обидчивы, и обид обычно не прощают. Наташиному всепроще­нию Идалия завидовала. И пока та была девоч­кой, Полетика просто отдыхала рядом с нею, потому что рядом с кузиной можно было рас­слабиться, Натали никогда не скажет ничего обидного, не сделает пакость.
Когда же Натали стала выезжать в свет и вокруг нее завертелся рой мужчин, Полетика увидела в ней соперницу.
А уж выбор любимого поэта Полетики, ку­мира и любимца всех женщин, гениального Пушкина поверг ее в шок: брать в жены На­талью, хоть и отменную красавицу, но — прос­тушку, каковою Идалия считала свою кузину! Она в очередной раз ужаснулась глупости мужчин, а к кузине стала относиться с той же язвительностью, с какой обычно относилась ко всем.
Наташа стала избегать встреч с Идалией. Обрадовалась, когда та перебралась на житель­ство из Москвы в Петербург и кузины стали редко видеться. И в этот раз, когда Таша и без того была уязвлена разговорами об увлечении жениха болдинской красавицей, разговаривать244
 245
с кузиной ей совсем не хотелось. Но и отка­заться говорить с Полетикой она не могла, все из того же простодушия, за который Идалия ее презирааа.
— Слышала уже? — начала Идалия, едва вой­дя в гостиную. Улыбнулась, глядя на смущен­ную Ташу:
— Вижу, что наслышана о похождениях сво­его женишка.
—  Может быть, это просто сплетни, - поп­робовала возразить Наташа.
— Может, и сплетни, — оборвала ее Идалия. — Только очень правдоподобные для Пушкина. Ты стихи его почитай. Сколько женских ножек его очаровало. И прошел ли он мимо хотя бы одной хорошенькой женщины?
Натали замкнулась. И что бы потом Идалия ни говорила ей, отмалчивалась.