121

Прошло полгода. В сентябре 1829-ого Пуш­кин вернулся с Кавказа в Москву. Эта долгая и опасная поездка рассеяла его отчаяние, но пол­ностью утвердила желание жениться на Гонча­ровой. Пушкин истосковался, желание увидеть ее казалось невыполнимым.

В Москву он приехал к вечеру, являться так поздно без приглашения к Гончаровым посчи­тал неприличным, и, бросив вещи в гостинице, отправился в театр.

Еще в фойе Пушкин нос с носом столкнулся с Гончаровыми. Все семейство, кроме Николая Афа­насьевича, было здесь. От неожиданности встречи обе стороны так растерялись, что чуть раскланяв­шись, торопливо прошли мимо друг друга.

Лишь отойдя от Гончаровых и немного ус­покоившись, Пушкин вспомнил, как поблед­нела Наташа, как вытарищили от удивления глаза ее сестры, с упреком взглянула гостившая у Гончаровых петербургская тетка Загряжская. Понял, что не безразличен, что взгляд тетуш­ки, пожалуй, в его пользу.

Спектакль он уже не видел, но на ложу Гон­чаровых глаза поднять боялся. Им владело вос­поминание об этой долгожданной, неожидан­ной и смятенной встрече. Перед глазами стоя­ло омертвевшее прекрасное лицо Натали.

Его поражало, как она, и так всегда блед­ненькая, могла моментально бледнеть, а то и

краснеть, — моментально. Мгновенно. Хотя всегда была медлительна: в речи, в движениях.

«Отчего побледнела? — гадал Пушкин. — От неожиданности встречи? Он онемел, она поб­леднела? Или испугалась, как пугаются буки малые дети?» Такое с ним бывало в детстве, ког­да дети пугались его африканской внешности.

Налаживать мосты в свете, в перерывах спек­такля, Пушкин посчитал невозможным и сбежал.

На следующий день после обеда он отправил­ся на Никитскую, к Гончаровым. Однако, подъе­хав к их дому, до такой степени оробел, что не ос­мелился даже на окна взглянуть, проехал мимо.

Никогда с ним такого не бывало. И предло­жения девицам делал легко, и отказы их пере­живал спокойно, и сам раздумывал жениться, уже сделав предложение. Всякое бывало. Не бывало только такой сковывающей все тело робости. Страшно было увидеть недовольное лицо Натальи Ивановны, непроницаемо-хо­лодное - Наташи. Отчаянно страшно — полу­чить окончательный и бесповоротный отказ.

Ему остро захотелось отправиться туда, где ему всегда рады, где весело и шумно, где ему тепло и легко, — на Пресню, к Ушаковым.

С Ушаковыми Пушкина познакомил вскоре после его возвращения из ссылки, друг Собо­левский, их родственник.122

 123

Двухэтажный особняк Ушаковых стоял у Пресненских прудов, на любимом москвичами загородном гульбище, и слыл литературным и музыкальным клубом. Его посещали знамени­тые писатели и музыканты. В обществе семей­ство Ушаковых было очень уважаемо.

Старшие Николай Васильевич и Софья Андреевна, сами увлекались музыкой, нанима­ли для обучения дочерей музыке лучших пре­подавателей, и обе дочери прекрасно пели.

Сестры Елизавета и Екатерина, обе краса­вицы, боготворили Пушкина, культ поэта под­держивала вся семья.

Пушкин любил этот дом, чувствовал себя в семье Ушаковых, как дома. Потому после Кав­каза, когда сердце его тосковало, а робость сковала всю инициативу, он ездил к Ушаковым разгонять свою тоску. Подолгу говорил с хо­зяйкой дома, записывал за нею русские народ­ные песни, которых Софья Андреевна знала множество и очень задушевно их исполняла.

Старшая дочь Екатерина, семнадцатилет­няя прекрасная голубоглазая блондинка с ко­сой до колен, была давно влюблена в Пушкина заочно, при первой же встрече еще больше ув­леклась поэтом.

И сейчас она добрым сердцем чутко улавли­вала его пасмурное настроение и старалась рас­тормошить поэта.

Острые шутки и карикатуры друг на друга всегда веселили Пушкина. И теперь, зная о его неудачном сватовстве к Гончаровой и Олени­ной, сестры вышучивали Пушкина в карикату­рах. Оленина на них показывала Пушкину с оленьими рогами кукиш.

Наталью они окрестили — Каре, по назва­нию неприступной турецкой крепости, и рисо­вали эту крепость.

Пушкин, задетый за живое, вдруг взял аль­бом Катерины Ушаковой и записал в него строчки, которые написал на Кавказе для На­таши, а теперь посвящал их Ушаковой:

У ночи много звезд прелестных, Красавиц много на Москве. Но ярче всех подруг небесных Луна в воздушной синеве. Но та, которую не смею Тревожить лирою моею, Как величавая луна, Средь жен и дев блестит одна. С какою гордостью небесной Земли касается она! Как негой грудь ее полна! Как томен взор ее чудесный!.. Но полно, полно; перестань: Ты заплатил безумству дань.124

 125

Так Пушкин мстил девушке-крепости, пе­ред которой он, взрослый опытный мужчина, робел, как мальчишка.

Он чувствовал себя униженным, оплеван­ным гордой девочкой, без которой не мог уже жить, просто существовать. Готов был поло­жить к ее ногам свою жизнь, свой талант, всю свою судьбу, и не мог даже решиться снова предложить все это, вымолить не любовь этой волшебницы, а просто согласие выйти за него замуж.

Потом он скажет, что и к Ушаковым ездил каждый день по Никитской только для того, чтобы лишний раз проехать мимо окон завет­ного дома.

А с Ушаковыми-девушками он шутил так же легко и весело, как они. Младшая Елизавета собиралась выйти замуж за друга Пушкина Сергея Киселева, и Пушкин рисовал ее, ба­рышню, в старческом чепчике, в очках, окру­женной котятами. А жирный кот, тоже в очках, похожий на Киселева, сидел на пюпитре и ди­рижировал поющей Елизавете. Подпись под рисунком гласила о том, что это — будущее счастье Лизаветы Миколавны.

Показывая девушкам рисунок, проказник Пушкин еще мяукал и приговаривал: «Кис-кис-кис!», намекая на жениха — Киселева.

Однако ничто не могло рассеять тоску Пуш­кина. Так и не побывав у Гончаровых, он бежал тогда в Петербург.

Из Петербурга он часто писал Екатерине Ушаковой. И Наташе, конечно же, донесли о ежедневных посещениях Пушкиным дома Ушаковых, о переписке Пушкина с Екатери­ной. Ходили слухи, что Пушкин сделал пред­ложение Екатерине, что она его приняла, а Пушкин сам потом передумал, и Екатерина собралась замуж за Долгорукова. Дескать, Пушкин и сам не взял Катерину в жены, но и Долгорукову ее не отдал, специально собирал о нем сведения, и они оказались плохими, их-то Пушкин и поведал отцу Екатерины, в результа­те Долгорукову было отказано...

Екатерина Ушакова любила Пушкина, по-настоящему понимая и как поэта-гения, и как мужчину-мальчика, комплексующего по пово­ду своей внешности, непонятости, бедности. Она потом ждала, когда брак Пушкина распа­дется, и Пушкин вернется к ней, поймет, нако­нец, что только с нею, при ее бесконечной любви к нему, при ее заботе, он будет по-насто­ящему счастлив, и ничто не будет мешать раз­витию его гения.

Она выйдет замуж только после смерти Пушкина, за вдовца, без любви. Муж, зная о ее увлечении  Пушкиным, потребовал уничто-

126

жить все девичьи альбомы со стихами и рисун­ками Пушкина. Уничтожил браслет, подарен­ный когда-то поэтом.

Переписку с Пушкиным Катерине удалось спрятать, она хранила письма Пушкина и после его смерти. Но сама же потом и сожгла их незадолго до своей кончины.

Пушкин не находил себе места от тоски. Он совращал и девственниц, и блудных жен, и знатных увядающих дам, панически боящихся своей старости...

Женщины света не отличались особым бла­гонравием, изменяли мужьям легко, порой да­же не таясь. По-своему Пушкин бывал влюб­лен в каждую соблазненную, и почти каждая из них настраивала его на поэтическую волну. И он оправдывал свои беспредельные увлечения необходимостью этого вдохновения, которое давали ему женщины.

Но Натали сводила его с ума волшебной влекущей красотой, своей недоступностью, от­решенностью от него и равнодушием.

В Петербурге его ждали и другие неприят­ности — недовольство царской охранки и само­го царя по поводу самовольного отъезда на Кавказ, о котором император узнал из прессы.

Царь через своих чиновников контролировал каждый его шаг. Даже съездить в Москву из Пе­тербурга нельзя было без разрешения шефа жан-

 127

дармов Бенкендорфа, а тут Пушкин укатил без дозволения аж на Кавказ, за тысячи километров, да еще на войну, где вольнолюбивые стихи поэта могли принести много вреда. Да еще этот слух, будто он собирался бежать в Турцию.

Это очень испугало Пушкина, он поспешил повидаться с Бенкендорфом, надеясь, что его оправдание будет передано царю: «Я чувствую, насколько положение мое было ложно и пове­дение — легкомысленно. Мысль, что это можно приписать другим мотивам, была бы для меня невыносима. Я предпочитаю подвергнуться са­мой строгой немилости, чем показаться небла­годарным в глазах того, кому я обязан всем, для кого готов пожертвовать своим существовани­ем, и это не фраза».

Государь вызвал Пушкина к себе:

—  Как вы смели уехать в армию?

— Главнокомандующий разрешил мне.

— Надобно было проситься у меня, - сердил­ся император, — разве не знаете, что армия моя?

Из Петербурга Пушкин писал в Москву Сергею Киселеву, спрашивал его, как там ба­рышни Ушаковы... Даже с Сергеем, близким другом, он совсем не говорил о Гончаровой, и все продолжали думать, что он ухаживает за Ушаковой.

Единственно, что заметили видевшие его в это время в Петербурге, что на всех сборищах,128

на балах и в салонах Пушкин или был необык­новенно молчалив, рассеян, или резок, клоун-ничал, при этом выглядел болезненно. Но объ­ясняли это усталостью от дальней поездки и тя­желыми военными впечатлениями.

А невозможность видеться с любимой де­вушкой, жениться на ней, снова невыносимой душевной болью навалилась на поэта. «В Петер­бурге тоска, тоска...писал он Киселеву. — Скоро ли, боже мой, приеду... в Hotel d"Angleterre... no крайней мере мочи нет — хочется...».

Он пытался подналечь на английский язык, который начал изучать еще на Кавказе, но дело продвигалось туго. Ходил чуть ли не ежедневно пешком из Петербурга в Царское Село, он всегда любил ходить пешком и слыл отличным ходоком, однако и ходьба теперь не развлекала. Опять возникло нестерпимое желание уе­хать, умчаться на край света, закружиться в развлечениях, шумных компаниях... Друзьям он писал:

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, Куда б ни вздумали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая... Повсюду я готов. Поедем... но, друзья, Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя? Забуду ль гордую, мучительную деву, Или к ее ногам, ее младому гневу, Как дань привычную, любовь я принесу?

 129

Печальные стихи шли один за другим:

Кружусь ли я в толпе мятежной, Вкушаю ль сладостный покой, Но мысль о смерти неизбежной Везде близка, всегда со мной.

Пушкин даже пишет Бенкендорфу просьбу: «Так как я еще не женат и не связан службой, я желал бы сделать путешествие либо во Фран­цию, либо в Италию. Однако, если мне это не будет дозволено, я просил бы разрешения посе­тить Китай с отправляющейся туда миссией».

И 17 января 1830 года получил ответ:... «Го­сударь Император не удостоил снизойти на ва­шу просьбу посетить заграничные страны, по­лагая, что это слишком расстроит ваши денеж­ные дела и в то же время отвлечет вас от ваших занятий...»

Такая трогательная забота о кошельке поэта и его творчестве! Пушкин взвыл от этой забо­ты. Как козленок на привязи, ни шагу вперед, ни шагу назад, ни шагу в сторону.

Царь позволял себе одергивать Пушкина, как несмышленыша.

Из Москвы сплетники донесли Пушкину, что Наталья Гончарова собирается замуж за князя Мещерского. Пушкин совсем сник.

 131

«Эта надменная, мучительная дева доконала меня, - думал Пушкин. — Безответная любовь готова перерасти в ненависть».

Казалось, что его жизнь кончается. Он чувствовал себя совсем одиноким, беспомощ­ным. Как с некоторых пор бывало у него в та­ком отчаянном настроении, его потянуло вон из дома.

Он вышел прогуляться. Потом заглянул к знакомым, и там его ждала неожиданная и очень радостная встреча с Каролиной Со-баньской.

Давнее его увлечение. Каролина была до­черью Киевского предводителя дворянства. С мужем давно разъехалась. Вела вольную жизнь, привечала, кого хотела. Каролина приехала в Петербург с графом Виттом, генерал-лейте­нантом, ведущим тайные сыски, и Каролина, как говорили в салонах, помогала ему в этом. Они уже давно жили открыто вместе.

Пушкин обрадовался встрече, у них с Каро­линой когда-то были очень нежные отноше­ния. Только сейчас она встретила поэта сдер­жанно. Может, от того, что ее граф был рядом, а, может, просто охладела к Пушкину.

Пушкин был уверен, что Каролина не забыла их жаркие ночи, и ему захотелось снова оказать­ся в ее объятиях. Страсть его, обычная мужская

страсть, разогреваемая любовью к Натали, уже давно не находила выхода, мутя рассудок. Рань­ше он утихомиривал ее у девушек легкого пове­дения. Теперь идти к ним не мог себе позволить. И требование плоти сводило его с ума. При встрече с доступной когда-то ему, горячей жен­щиной Пушкин вспыхнул, как факел.

Вернувшись домой, он бросился писать Собаньской страстное письмо: «... мое суще­ствование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами — всякая другая забота с моей стороны — заб­луждение или безрассудство; вдали от вас ме­ня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне при­дется все бросить и пасть к вашим ногам. Сре­ди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму. Там смогу я совершать паломничества, бро­дить вокруг вашего дома, встречать вас, мель­ком вас видеть...»

Вылив в слова свою страсть, Пушкин поду­мал: «Что я делаю? Разве Собаньскую я хочу?!»

Но страстные слова кипели в нем. Это сущ­ность поэта. В слова у поэта страсть может да­же совсем перейти и успокоиться. И любое состояние поэта, радостное и отчаянное, неп­ременно зовет его к бумаге, иначе с такой си-132

 133

лой разрывает его внутри, что кое-кто из пишу­щих не выдерживает такого напряжения, кон­чает с собой. Пушкина работа спасала всегда. Напряженный поток, облегчающий, словес­ный, бурно вырывался наружу. И наступало хоть относительное спокойствие.

Сколько страстных слов Пушкин уже напи­сал и сказал Натали! Она об этом не знает. Ее равнодушный взгляд и молчание подавляют его, не дают высказаться.

Теперь, когда Натали предпочла ему Меще­рского, он не хотел больше изливать ей свои чувства даже письменно.

Однако раскаленные ревностью чувства ки­пели в нем, нисколько не затихая. И слова, ко­торые он хотел бы написать Натали, вылива­лись теперь в письмо к Собаньской.

Пушкин это сразу почувствовал, перечитав письмо. И все-таки продолжил его. Вобщем-то он поступал так часто, изливая на бумаге чувства для одной женщины, надписывал сов­сем другого адресата. То же было и со стихами. Потому что важным для него было эти чувства излить в строчки. Может, он только и знал, что точно не описана им ни одна женщина ни в од­ном стихотворении. Это всегда кто-то другой, как сказали бы критики, — собирательный об­раз, просто отдельными штрихами напомина­ющий ту или иную женщину. Поэтому стихот-

ворение можно было посвящать многим му­зам, что он и делал постоянно, меняя посвяще­ния в зависимости от случая.

«... Хотя видеть и слышать вас составляет для меня счастье, — писал он далее Собаньс­кой, — я предпочитаю не говорить, а писать вам... Счастье так мало создано для меня, что я не признал его, когда оно было передо мною...»

Оба письма Собаньской не были отосланы и остались только в черновиках.

«Может, я вовсе и не люблю Натали, — на­чал сомневаться Пушкин. — Иначе, чего ж так по Собаньской затосковал?»

А Москва, как бывало обычно зимой, разв­лекалась. Увеселений в отставной столице всегда хватало. У многих богачей были свои те­атры, с оперными и балетными труппами кре­постных актеров, оркестрами духовых и народ­ных инструментов. Посещали эти театры все москвичи. Концертировали гастролирующие иностранцы, фокусники. Приезжали диорамы, цирки.

Зимующие в Москве провинциальные по­мещики устраивали сельские забавы, петуши­ные и гусиные бои, кулачные схватки.

Вся Москва собиралась на скачки. И каж­дый день то в одном доме, то в другом проходи­ли балы и маскарады.134

Наталья Ивановна тоже вывозила дочерей, разоряясь на кареты и наряды. Надо было ис­кать девицам женихов.

Сводная сестра ее, Екатерина Ивановна Загряжская, так и не вышедшая замуж, давно считала детей сестры своими. Имея хороший достаток, она баловала их частыми подарками. Теперь наряжала племянниц. И все три блиста­ли, но Наталья затмевала всех.

Сватовство Пушкина к Натали придало ей какой-то особый шарм. Она стала считаться не только первой красавицей Москвы, но и Му­зой великого поэта. Востребованность ее за­метно возросла. От кавалеров отбоя не было.

Все в салонах только и говорили о младшей Гончаровой и о живых картинах с ее участием. Даже император, присутствуя на шарадах в ре­зиденции московского генерал-губернатора Голицына, поинтересовался, указывая на Ната­шу, что это за прелестное юное создание.

— Натали Гончарова, — ответили ему, — пле­мянница фрейлин Натальи Кирилловны и Екатерины Ивановны Загряжских, младшень­кая из знаменитого рода Гончаровых, владель­цев бумажных фабрик.

Веселые катания в колясках и на санях на Трехпрудье, шуточные бои на льду Москва-реки, фейерверки и ежедневные балы закрутили сес­тер Гончаровых. Они совсем отбились от дома,

 135

возвращались под утро и, чуть поспав, после обеда опять куда-то мчались.

Сестры Наташи, передавая салонные разго­воры, подкалывали ее: «Тебя в альбомах Кате­рины Ушаковой изображают в виде неприступ­ной турецкой крепости Каре, и даже матушку приплели, пишут под рисунком «Маменька Каре». Пушкин список своих возлюбленных Ушаковой в альбом написал, так последняя в списке — Наташа, по-видимому — ты, сестрич­ка. И, думаешь, которая ты по счету? Сто три­надцатая! Пушкин подарил Ушаковой золотой браслет с зеленой яшмой, и все говорят, что скоро женится на ней.

А еще говорят, что Пушкин яростно изучает английский, даже выучил уже, за четыре меся­ца, и когда только успевает, и для чего бы это, может, за границу собирается?»

Эти разговоры доконали терпеливую Ната­шу. Обидел ее и внезапный, без прощания, отъ­езд Пушкина на Кавказ, и многомесячное мол­чание во время пребывания на Кавказе. Она много думала о Пушкине, уже готова была выйти за него замуж, сердилась на мать за отказ Пушкину, ждала его возвращения, а он, вер­нувшись, проехал мимо, даже не повидав ее, да еще вьется вокруг Ушаковых.

« Невозможно слушать, что говорят сестры, — думала Наташа. — Невыносимо».136

Хотелось забиться в угол и никогда никого не видеть. «Зачем они все пересказывают мне? Не надо об этом говорить, даже если это — правда. Неужели они не понимают, что мне больно это слышать. Может быть, им доставля­ет удовольствие дразнить меня?!!»

На масленице Гончаровы поехали кататься на тройках. Погода была чудная. «Как у Пуш­кина, — думала Наташа, выучив наизусть до­шедшее до Москвы из Петербурга новое сти­хотворение Пушкина:

Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!

«Может, это ко мне он обращается?» — раз­мышляла Наташа.

Она мечтала встретить на гуляньи Пушкина. Там теперь бывает чуть ли не вся Москва, Пуш­кин — гуляка, тоже должен быть в Москве. И уж, тем более, если женится на Ушаковой.

Однако, ни Пушкина, ни Ушаковых не встретили. Наташа, по близорукости, могла и пропустить их, но злоязычные сестры не про­пустили бы. Значит, его нет в Москве, решила

I

 137

Наташа, и этот вывод ее почему-то немного ус­покоил.

На следующей неделе всем семейством пое­хали в Большой театр на балет. Танцевала Се­менова, к которой была неравнодушна вся мужская половина Москвы. Партер был пере­полнен, стояли даже в проходах, ложи тоже бы­ли битком.

В театре Гончаровы обычно устраивались в ложе родственников Строгановых, на свою ло­жу средств не было.

Только уселись, как Азя зашептала в ухо На­таше:

— Смотри, смотри, Ушаковы идут. — Она показала веером на входящее в ложу напротив семейство. — А та, что в лиловом бархате, — Катрин, пушкинская невеста.

Наташа не различала на таком расстоянии лица, но посмотреть на соперницу хотелось. Она взяла у сестры бинокль и взглянула в ложу напротив. Обе Ушаковы были хороши, моло­ды, одеты модно, но без вычурности, вели себя просто, не жеманились. И... тоже заинтересо­вались ложей Гончаровых. Наташа поспешно опустила бинокль.

Соперница вполне достойная девушка, ре­шила Наташа, и ей стало очень грустно. Спек­такль она почти не смотрела, все ожидала по-

138

 139

явления Пушкина или в ложе Ушаковых, или в зале. Но Пушкин так и не появился.

«Значит, его нет в Москве», - опять с на­деждой подумала Натали.

Друг Пушкина Киселев, все-таки узнал о новом увлечении Пушкина, и на балу, заметив Наталью Гончарову, поручил своему приятелю потанцевать с красавицей и попытать, сначала девушку, а потом ее мать, как они относятся к Пушкину.

Результат был для Пушкина очень благоп­риятный. Гончаровы не только слова плохого о нем не сказали, а Наталья Ивановна велела да-

же кланяться «сочинителю». Киселев послал Пушкину письмо с хорошей весточкой.

И Пушкин помчался в Москву. В долгом пу­ти ему казалось, что лошади ползут, как чере­пахи, что на станциях их меняют слишком мед­ленно, не хотел дорогой тратить ни одной ми­нуты на обеды и ужины, да и аппетита совсем не было.

Приехав в Москву, он заказал номер в гос­тинице «Англия» и помчался к Гончаровым без всякого предупреждения.

Было раннее утро, и слуги Гончаровых сказа­ли, что барыня еще спят, а барышни чай пьют. Пушкин велел позвать Наталью Николаевну, но она не решилась выйти без разрешения матери. Однако в дом его впустили. Пушкин так торо­пился раздеться, что не заметил, как одна его калоша влетела в гостиную раньше него, вызвав смех молодых Гончаровых.

Желания видеть с утра Наталью Ивановну у Пушкина не было, он жаждал увидеть Натали, взглянуть ей в глаза после долгой разлуки. Ска­зали, что пошли будить барыню.

Та согласилась принять Пушкина, не вставая с постели. Вихрем влетел Пушкин в спальню и встретил холодный взгляд хозяйки. Видно бы­ло, что ранний приход Пушкина разгневал ее.

— Что ж вы, голубчик, то исчезаете на пол­года, то врываетесь в почтенное семейство ни

140

 141

свет ни заря, нарушая все приличия, словно имеете на это какие-то особые права?!

-  Простите, ради бога, Наталья Ивановна, только приехал, терпения не хватило ждать до обеда, очень хочется увидеть Наталью Никола­евну, я опять с предложением, мои чувства к ней не изменились.

- Какой же вы, братец, однако, — торопыга. Ну, кто из порядочных людей так с налету дела семейные устраивает, и все-то у вас не как у людей. И батюшка у нас в отъезде, как же без отца можно решать такие серьезные дела.

- Ну, хоть Натали-то я могу повидать?

-   Повидай, повидай, - усмехнулась На­талья Ивановна и крикнула:

- Глашка, позови Ташу!

Наташа, конечно, обрадовалась, когда Пушкин, наконец, явился к ним, но надела маску равнодушия, вошла в материну спальню серьезная и непроницаемая. Пушкин даже представить не мог, как обидел ее своим долгим отсутствием, сколько она дум передумала и слез в подушку пролила. Получалось: или за­муж иди, или вообще не нужна. Мог бы не уез­жать, коль влюбился, поухаживать, на балах потанцевать, а то пропал на полгода.

Она скучала, беспокоилась о Пушкине, ведь на войну он уехал, а не на прогулку. Понимааа Наташа и свою вину в этом неожиданном отъ-

езде Пушкина, представляла, как он там тоску­ет, сама тосковала и очень ждала приезда Пуш­кина, а он, вернувшись, даже не заехал к ней.

Пушкин удивился тем изменениям, кото­рые произошли в Натали за короткое время его отсутствия, в манере вести себя.

Перед отъездом Пушкина на Кавказ Наташа краснела и бледнела под его взглядом, букваль­но обмирая от застенчивости.

Теперь она показалась ему уверенной в себе, гордой и неприступной светской дамой. Она не смущалась под оценивающим взглядом, не опускала очей, смотрела, не мигая, прямо в глаза Пушкину. Однако стала подчеркнуто вежливой и обходительной, хотя предельно бдительной, готовой при малейшем наруше­нии границ приличия упорхнуть, не напоми­ная при этом испуганную птаху.

«Богиня, — подумал Пушкин, — она научи­лась защищать свою царственную красоту». И это понравилось ему.

Наташа действительно за месяцы отсут­ствия Пушкина прошла большую школу само­зашиты.

Весь московский свет радовался тому, что Пушкин отстал от красавицы-пустышки. Поэт вообще не должен жениться, считали многие. Ну, а если уж никак не может без этого, то же­ниться должен на женщине умной, понимаю-

142

 143

щей великую миссию поэта и глубоко любящей его. А юная красавица просто не способна по­нять Пушкина уже хотя бы по своей молодости и неопытности. К тому же, в силу возраста, не оттанцевала еще, не откокетничала... что — ги­бельно не только для творчества поэта, но даже для самой его жизни.

Ох, как мы любим судить других по своему образцу: что плохо мне — плохо всем. И судим. судим, поучаем, поучаем...

Но именно к Деве ближе всего Близнец, хлад и пламень, трезвость и горячность, нето­ропливость, спокойствие и озорство, матери­нская доброта, заботливость и доходящая до куража неуверенность в себе, воспитанное до привычки почитание правил поведения в об­ществе и вызывающая потребность нарушать их там и сям.

Но все-таки равнодушие Наташи глубоко ранило Пушкина.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: http://nerlin.ru/publ....0-10703