Начало книги здесь: http://nerlin.ru/publ....-0-5791

Продолжу о "кавказских" друзьях поэта. В 1840 году вслед за Лермонтовым отправился на Кавказ не только Алексей Столыпин-Монго, но и Григорий Гагарин. Князь Григорий Григорьевич Гагарин (1810–1893) был талантливым художником и множество своих картин, зарисовок посвятил Кавказу, быту его народов, а также и жестоким сражениям. В 1840 году они с Лермонтовым совместно создали несколько акварелей (рисунок Лермонтова, раскраска Гагарина). Григорий Григорьевич особенно ценил умение Лермонтова показать персонажей, события в динамике, в быстром, порой яростном движении.

Князь Григорий Григорьевич Гагарин.

Автопортрет. Масло. 1840-е годы

Эпизод кавказской войны. Акварель М.Ю.Лермонтова (рисунок) и Г.Г.Гагарина (раскраска). 1840

Скачущий гусар с лошадью в поводу.

Рисунок М.Ю.Лермонтова. 1834

К "заочным" друзьям поэта можно отнести Александра Ивановича Герцена (1812–1870), который учился в Московском университете одновременно с Лермонтовым (к сожалению, они не познакомились) и рассказал в "Былом и думах" о "маловской истории", а в 1850 году написал статью "О развитии революционных идей в России" с высочайшей оценкой творчества и личности Лермонтова.

К "заочным" друзьям относится и писатель, критик Александр Васильевич Дружинин (1824–1864). В 1851 году он побывал в Пятигорске и Кисловодске, где встречался с сослуживцами Лермонтова, убедился в том, что многие его любили, вовсе не считали его характер тяжелым. Дружинин рассказал об этих встречах в статье 1860 года, наиболее подробно остановившись на своей встрече с Дороховым.

Весьма малая часть статей и заметок Дружинина о Лермонтове была опубликована. Не была напечатана и упомянутая статья, написанная в виде рецензии на первый том Сочинений Лермонтова. Ее нашла "в собрании бумаг А.В.Дружинина" Эмма Герштейн и опубликовала в 1959 году в 67-м томе "Литературного наследства" – серии сборников, издававшихся Академией наук СССР.

Дружинин начинает свою рецензию так:

"Во всей истории русской литературы, за исключением личности Пушкина, с каждым годом и с каждым новейшим исследованием становящейся ближе к сердцу нашему, мы не находим фигуры более симпатичной, чем фигура поэта Лермонтова. Загадочность, ее облекающая, еще сильнее приковывает к Лермонтову помыслы наши, уже подготовленные к любви и юностью великого писателя, и его безвременной кончиною, и страдальческими тонами многих его мелодий, и необыкновенными чертами всей его жизни".

Александр Васильевич Дружинин.

Фотография. 1856

В своей статье, предваряющей эту публикацию, Э.Г.Герштейн процитировала ряд высказываний Дружинина о Лермонтове из других его статей (а также из дневниковых записей), в частности такое:

"Характер знаменитого нашего поэта хорошо известен, но не многие из русских читателей знают, что Лермонтов, при всей своей раздражительности и резкости, был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности. Оттого-то до сих пор в отдаленных краях России вы еще встретите людей, которые говорят о нем со слезами на глазах и хранят вещи, ему принадлежавшие, более, чем драгоценность".

Глубокие, неординарные статьи о Лермонтове написаны и позднее, например Василием Розановым ("М.Ю.Лермонтов. К 60-летию кончины" и "По поводу одного стихотворения Лермонтова"), Иннокентием Анненским ("Юмор Лермонтова", "Об эстетическом отношении Лермонтова к природе", "Символы красоты у русских писателей. М.Ю.Лермонтов"), Дмитрием Мережковским ("Поэт сверхчеловечества. М.Ю.Лермонтов"; с Мережковским, правда, я далеко не во всём согласна). А фрагменты из эссе о Лермонтове в "Розе Мира" Даниила Андреева приведу в конце главы.

Вспомним и художников, создавших прекрасные по исполнению и верности оригиналу портреты Лермонтова (что доказывается сравнением с его автопортретом 1837–1838 гг.). Это прежде всего Пётр Заболотский (самый известный его портрет Лермонтова – 1837 года), Александр Клюндер (портреты 1838 и 1839 гг.), Иван Астафьев (1883), Леонид Пастернак (его портрет Лермонтова создан как иллюстрация к стихотворению "Дума" в издании Сочинений Лермонтова 1891 г.). Ценна своей достоверностью карандашная зарисовка, сделанная бароном Дмитрием Паленом в походной палатке в июле 1840 года, после Валерикского сражения.

М.Ю.Лермонтов. Карандашная зарисовка Д.Палена.

Июль 1840 г.

Наконец, нельзя не остановиться на иллюстрациях Михаила Врубеля, выполненных, как и ряд иллюстраций Л.Пастернака, для юбилейного издания Сочинений Лермонтова 1891 года (впрочем, Врубель не раз обращался к творчеству поэта и до этого). Среди них зарисовка фигуры Лермонтова в военной форме – на иллюстрации к стихотворению "Журналист, читатель и писатель" (см. эту акварель в третьей главе).

Исследователи расходятся во мнениях, кто изображён в центре композиции. Несомненно узнаваемы Лермонтов слева и Иван Панаев справа. По логике, в центре, в качестве журналиста, принимающего у себя в кабинете читателя и писателя, должен быть Андрей Краевский, руководитель журнала "Отечественные записки". Иногда вместо него, вне логики, называют Белинского, отвечавшего в журнале за отдел критики. Несомненного портретного сходства ни с тем, ни с другим нет, фигура журналиста, скорее всего, условная. Лишь условно можно называть либо писателем, либо читателем и Лермонтова с Панаевым: оба они и писатели, и читатели. Мысли писателя, изложенные в стихотворении, близки лермонтовским – впрочем, как и мысли читателя.

Но все эти вопросы, думается, приходят в голову лишь специалистам; большинство читателей ценят эту прекрасно выполненную акварель, не задаваясь такими вопросами.

Остановлюсь более обстоятельно, чем в начале главы, на цепи "случайностей" в судьбе Лермонтова, всегда носивших негативный характер. В московский Университетский Благородный пансион ни с того, ни с сего "занесло" жителя Петербурга Николая I (да не прогневается на меня, выражаясь слогом Акима Шан-Гирея, тень императора) – в результате пансион превратили в гимназию (с разрешением розог), и Лермонтов ушёл, не получив свидетельства об окончании этого учебного заведения. Поступил в Московский университет – и "прямо наткнулся на историю профессора Малова", как вспоминал его соученик по пансиону и университету Николай Сатин. Юнкерская Школа: через 12 дней после поступления – тяжелейшая травма... Что же это такое? Какие потусторонние силы объявили войну мальчику, еще ни в чём ни перед кем не провинившемуся?

И далее: даже стихотворение "Смерть Поэта" не повлекло бы за собой сурового наказания, не приди "случайно" в гости к Мишелю его дядя, Николай Столыпин (родной брат Столыпина-Монго) и не примись он защищать Дантеса в истории с дуэлью Пушкина. Последние 16 строк, которых Лермонтову не простили ни при его жизни, ни даже после гибели, появились именно из-за того, что на сей раз "занесло" домой к Михаилу Юрьевичу его дядю. После возвращения из первой ссылки Лермонтова очень ненадолго оставили в покое, а затем начались сплетни, "месть врагов и клевета друзей", повлекшие за собой дуэль с Барантом и вторую ссылку.

Да и поводом к последней дуэли послужила очередная случайность: Мартынов услышал, как Лермонтов повторяет шутливое прозвище "горец с большим кинжалом". "Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд [играя на рояле], слово "poignard" ["кинжал"] раздалось по всей зале", – вспоминала Эмилия Шан-Гирей. И Мартынов смертельно обиделся...

В юности я думала, что стихотворение "Благодарность" (апрель 1840 г.) – это всплеск отчаяния из-за долгого пребывания на гауптвахте, а последние две строки – скорее романтическая условность, чем искренняя мольба поэта. Сейчас, заново пройдя все этапы его жизненного пути, считаю эти две строки вовсе не условностью, а выстраданной мольбой к Всевышнему. Лермонтов устал от бед, которые всю его короткую жизнь сыпались ему на голову. Напомню это стихотворение:

За всё, за всё Тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слёз, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За всё, чем я обманут в жизни был...

Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне

Не долго я еще благодарил.

Роковые "случайности" происходили постоянно, как будто предопределяемые самой Судьбой. Это о себе он сказал еще в 1832 году, в поэме "Измаил-бей": "...Твоя б рука не устрашила // Того, кто борется с Судьбой".

Кажется мне, "случайности" эти и в самом деле не случайны. В посмертии высокая душа должна продолжать служение Космосу, космической гармонии, прерванное недолгим пребыванием на Земле, и нужно показать этой бессмертной душе, как тяжела бывает жизнь человека, – для того чтобы она не утратила сострадания к людям, несмотря на все их грехи.

"Пробегаю в памяти всё мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные..."

По уверениям мистиков, каждый человек за время жизни должен выполнить свое предназначение. И, несмотря на трагически короткий срок жизни, Лермонтов выполнил свое главное предназначение: на собственной горестной судьбе показал будущим поколениям, что "есть и Божий Суд", а потому неизбежна гибель безнравственного "высшего" общества...

У нас по сию пору идут споры: не был ли Николай Мартынов давним недоброжелателем Лермонтова – потому, например, что принадлежал к масонам (тайным врагам отечественных гениев); или, может быть, он затаил обиду на Лермонтова за сатиру на шулеров-картёжников в "Маскараде", ибо шулером-картёжником был его дядя (кстати, обучивший этому Николая, из-за чего тот пострадал в 1841 г.: его отчислили из казачьего полка за шулерство в картах). Уж и не напоминаю о более вздорных вымыслах по поводу дуэли, тем более что дело вовсе не в неприязни Мартынова к Лермонтову. Не согласись вызвать поэта на дуэль Мартынов, нашли бы другого. Мартынов – всего лишь пистолет в руках заказчика убийства.

А заказчиком была та самая "жадная толпа у трона", которую Лермонтов сделал своим коллективным врагом 16-ю заключительными строками "Смерти Поэта". Нити заговора против него тянутся от императорского семейства (от великой княгини Марии Николаевны и самого императора) через И.В.Васильчикова, председателя Государственного Совета и ближайшего "доверенного лица" Николая I, к сыну Васильчикова, в 1841 году, в его 22 года, посланному на Кавказ с какой-то инспекторской миссией.

Я уже не раз писала о подлинной причине дуэли, обстоятельно аргументируя свои утверждения, – в книге "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" и в статьях, – поэтому здесь лишь коротко повторила эту аргументацию.

Самая глубокая, ёмкая и точная характеристика личности и творчества Лермонтова принадлежит Даниилу Леонидовичу Андрееву (1906–1959), автору знаменитого религиозно-философского труда «Роза Мира». Выписками из его научно-фантастического эссе о Лермонтове и закончу эту главу.

Даниил Леонидович Андреев.

Фотография 1950-х годов

Даниил Андреев с горечью говорил о непонимании русской критикой «светлой, задушевной, тёплой веры», что «тихо струится, журча и поднимаясь порой до неповторимо дивных звучаний» «в глубине стихов» Лермонтова.

«Надо было утерять всякую способность к пониманию духовной реальности до такой степени, как это случилось с русской критикой последнего столетия [XIX века], – продолжает Даниил Андреев, – чтобы не уразуметь свидетельств об этой реальности в лермонтовских стихах. Надо окаменеть мыслью, чтобы не додуматься до того, что Ангел, нёсший его душу на Землю и певший ту песнь, которой потом «заменить не могли ей скучные песни Земли», есть не литературный приём, как это было у Байрона, а факт».

"Какой жизненный подвиг мог найти для себя человек такого размаха, такого круга идей, если бы его жизнь продлилась еще на сорок или пятьдесят лет? Представить Лермонтова примкнувшим к революционному движению 60-х и 70-х годов так же невозможно, как вообразить Толстого в преклонных годах участвующим в террористической организации или Достоевского – вступившим в социал-демократическую партию. – Поэтическое уединение в Тарханах? Но этого ли требовали его богатырские силы? – Монастырь, скит? – Действительно: ноша затвора была бы по плечу этому духовному атлету, на этом пути сила его могла бы найти для себя точку приложения. Но православное иночество [монашество] несовместимо с художественным творчеством того типа, тех форм, которые оно приобрело в наши поздние времена, а от этого творчества Лермонтов, по-видимому, не отрёкся бы никогда.

Возможно, что этот титан так и не разрешил бы некогда заданную ему задачу: слить художественное творчество с духовным деланием и подвигом жизни, превратиться из вестника [духовного мира] в пророка. Но мне лично кажется более вероятным другое: если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем такого – непредставимого для нас и неповторимого ни для кого – жизненного пути, который привел бы Лермонтова-старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно, где все блуждания и падения прошлого преодолены, осмыслены и послужили к обогащению духа и где мудрость, прозорливость и просветлённое величие таковы, что всё человечество взирает на этих владык горных вершин культуры с благоговением, любовью и с трепетом радости".

"…Если смерть Пушкина была великим несчастьем для России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только Российской, но и других металькультур» [т.е. культур трёх миров – физического, духовного и самого ядра планеты].

Даниил Андреев начинал родословную поэта не с его земных, известных нам предков (русских, татар, шотландцев), а с «человечества титанов» – людей необычайной духовной силы, повелевавших стихиями.

«Глазами тучи я следил, Рукою молнию ловил…» («Мцыри») – не есть ли это, как и «Ангел», реальное воспоминание о прошлом? – говорит Д.Андреев. – Поиски родины заканчиваются для Мцыри ничем, ибо истинная его родина не здесь, на Земле, а в Высшем, духовном мире. Память о нем так сильна в самом поэте, что он не забывает о своей Небесной родине во всё время короткого пребывания на Земле.

В «Герое нашего времени» он говорит о тяжкой силе этой памяти: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее всё те же звуки; я глупо создан: ничего не забываю, ничего». А в «Сказке для детей» вспоминает одно из видений прошлого:

Мой юный ум, бывало, возмущал

Могучий образ; меж иных видений,

Как царь, немой и гордый, он сиял

Такой волшебно-сладкой красотою,

Что было страшно… и душа тоскою

Сжималася – и этот дикий бред

Преследовал мой разум много лет.

Это свое видение и передал поэт в «Демоне». Герой поэмы, как уже говорилось, связан с эпохой античности, в его трагической судьбе отражены страдания и муки Прометея – титана, который ради спасения человечества нарушил волю богов, передав обитателям Земли божественный огонь. С тех пор и началось его трагическое одиночество:

Лишь только Божие проклятье

Исполнилось, с того же дня

Природы жаркие объятья

Навек остыли для меня;

Синело предо мной пространство;

Я видел брачное убранство

Светил, знакомых мне давно…

Они текли в венцах из злата;

Но что же? прежнего собрата

Не узнавало ни одно.

продолжение книги здесь: http://nerlin.ru/publ....-0-5833