Семидесятые годы.

Первомайский праздник, именуемый с недавнего времени как День международной солидарности, считался одним из главных государственных праздников, который тщательно готовился и всегда отмечался с размахом.

Город празднично украшен.

Кругом лозунги, мобилизующие на борьбу, целью которой являются строительство социализма и коммунизма.

Нестройными колоннами, то внезапно останавливаясь, то по чьей-то команде бегом догоняя ушедших немного вперед демонстрантов, мы двигались к центру города. Проходим перед трибунами, где стояли уже уставшие, с серьезными, неулыбчивыми лицами высокие руководители всех рангов и время от времени поднимали для легкого приветственного взмаха, руки...

Сменяя друг друга у микрофона, изо всех сил старались дикторы, выкрикивая здравицы в честь коммунистической партии и правительства, призывая ударным трудом обеспечить ...

В ответ на призывы, демонстранты, стараясь изо всех сил разноголосо кричали «Ура-а-а!»

Как только трибуны оставались позади, все, как по команде, ускоряли шаг до бега, чтобы поскорее добраться до пункта, где стояла грузовая машина, в кузов которой, несмотря на уговоры ответственного складывать праздничный инвентарь аккуратно, слету, издалека уже летели свернутые плакаты, флаги и флажки, портреты руководителей страны и республики, гирлянды искусственных цветов и прочее, что подлежало инвентаризации и могло быть использовано на следующий год или списывалось за ненадобностью.

Освободившись от «ненужного» груза, распрощавшись с коллегами, каждый из нас отправлялся отмечать Первомай.

Обычно собирались компанией у нас или у кого-то из друзей. Пели, пили, танцевали, просто веселились. Мы радовались дополнительному выходному дню и возможностью лишний раз встретиться и пообщаться. Многие из нас были знакомы со школы, со многими познакомились позднее, но всех нас объединяло одно — мы были молоды, дружны, веселы и жизнь казалась каждому из нас безмятежной.

До назначенной встрече с друзьями оставалось еще добрых два часа и я решил пройтись немного пешком.

Я шел не спеша, преодолевая естественный подъем улицы и стараясь не угодить в выбоины тротуарного покрытия. Когда-то тротуары здесь были вымощены желтым кирпичом, а въезды во дворы — булыжником. Часть выбоин была заполнена раствором цемента, часть асфальтом, часть просто засыпана землей или строительным мусором. Все это выглядело грустной «мозаикой» и было до боли знакомо. Я любил эту улицу, где каждый уголок был до мелочи хорошо известен, потому что это была улица моего детства.

Я медленно шел, занятый своими мыслями без всякой надежды встретить кого-то из старых приятелей или знакомых. И вдруг:

• Что же ты, милый человек, мимо, не здороваясь, проходишь?

Оглянулся назад - никого. Мне показалось что-то знакомое в этом голосе. Я силился вспомнить: приглушенный, как бы из глубины идущий голос и небольшая картавость. Конечно же это он...

• Дядя Зяма! Зяма... Извините, даже не знаю, как вас теперь называть..., - обрадовался я неожиданной встрече.

Да, это был тот самый Зяма, старый сапожник, который был в послевоенные годы единственный, как говорили, чеботарь на всю округу. Все, без исключения, дети называли его дядя Зяма, для всех остальных он был просто Зяма. Никто не знал его полного имени, а фамилии и подавно.

Я настолько обрадовался и настолько встреча была неожиданной, что даже не поздоровался.

• Ладно, ладно. Можешь не извиняться. Ведь ты Володя, с тридцать третьего номера? Не обознался?

• Да, нет. У вас хорошая память.

Только теперь я внимательно посмотрел на своего собеседника.

Передо мной стоял опершись двумя руками на суковатую палку высокий, сутуловатый мужчина.

Помнится, ходил он не торопясь, опираясь из-за своей хромоты на сучковатую самодельную палку. Кто-то говорил, что он по возрасту ровесник века, кто-то, что — старше...

На нем был синий шевиотовый костюм, голубая рубашка китайского ширпотреба «Дружба», застегнутая до верхней пуговицы и черные, начищенные до блеска, полуботинки.

Костюм был немного не в размер и сидел мешковато, но это нисколько его владельца не смущало.

На груди Зямы, слева от лацкана пиджака отсвечивая серебром на синем фоне были приколоты две награды. Всего две. Медаль «За отвагу» и Георгиевский крест 4 степени.

• Давненько я тебя не видел. Лет пятнадцать, наверное...

• Да, где-то так... А помните, в первый раз я к вам с мамой пришел, ботинки мои совсем изорвались... Я учился тогда то ли в пятом классе, то ли в шестом уже.

• Да помню я всех вас, «футболистов»...

Зяма замолчал на какое-то мгновение.

• А давай зайдем ко мне. Устал стоять я. Посидим, поговорим, расскажешь, как живешь...

Взглянул на часы — часок посидеть можно.

Я хорошо помнил этот небольшой тесный двор, зажатый со всех сторон старыми двухэтажными домами. Вход в квартиры первого этажа всех домов был прямо со двора. Двери квартир второго этажа выходили на веранды, почти такие, как в нашем доме

И еще запомнилось - летом и зимой, вдоль и поперек двора постоянно висело на веревках для просушки белье...

Это был один из дворов, где можно было спрятаться и провести время в компании одного-двух сверстников тоже «пасующих» уроки. В этом дворе никто не жил из моих одноклассников, так что попасться на глаза родителям, знавшим меня было невозможно. Наша школа находилась всего в каких-нибудь пяти минутах хода, что позволяло без опоздания появиться в школе, когда было нужно.

Уже давно большей части стекол, когда-то застекленных веранд, не было, однако это нас нисколько смущало, особенно в теплую погоду. Когда на улице было холодно и неуютно, мы заходили погреться к дяде Зяме, который жил в небольшой квартирке на первом этаже. Там же, как он сам называл, в предбаннике располагалась сапожная мастерская.

Вспомнилась школа, 5 «в» класс...

• Дядя Зяма! Можно погреться? - обращались мы к нему, окончательно замерзнув на веранде.

• Заходите.

В мастерской было всегда тепло.

В помещении стоял густой стойкий запах старой изношенной обуви, клея, вара и еще чего-то специфического, то ли лака, то ли сапожной мази.

Зяма сидел на своем низком стульчике, держал, зажав коленями «лапу» и, как обычно, что-то подбивал.

Стол, заваленный кусочками кожи, резины, коробками с гвоздями, разнообразными сапожными принадлежностями и инструментом; две табуретки для посетителей, сундук, в котором Зяма хранил запасы материалов для работы, буржуйка в углу да низкий специальный сапожный стул - вот все оборудование мастерской.

Над столом висела на длинном шнуре лампа. Небольшой абажур скрывал лицо Зямы, освещая только часть стола и его руки.

На противоположной стене скорее угадывался, чем просматривался прикрепленный кнопками потемневший от времени и пыли портрет Сталина, вырезанный, по-видимому, давно из какого-то журнала. Рядом с портретом висели, равномерно отстукивая время, часы-ходики.

Справа от Зямы горкой лежала обувь подлежащая ремонту, слева рядами стояла уже отремонтированная.

• Опять «пасуете»? Какой урок сегодня прогуливаем? - задал Зяма традиционный вопрос.

• Ботанику...

• А-а-а...

Мы стояли у дверей и тихо перешептывались, стараясь не мешать Зяме работать.

- Урок, что ли, не выучили?

• Да, нет. Училка просто не нравится, - обычно отвечал за всех Петька Колтунов.

Так или не так, на самом деле было, значения не имело.

• Да вы садитесь. Только у меня две табуретки. Ничего, поместитесь как-нибудь.

• Мы чуть-чуть погреемся и пойдем.

Жена Зямы умерла несколько лет тому, детей, как говорится, Бог не дал. Может быть поэтому он с какой-то особенной теплотой относился к детворе. На праздники он покупал на базаре леденцы - «петушок-на-палочке» и раздаривал их не только мальчишкам и девчонкам «своего» двора, но и тем из соседних домов, кто случайно или не случайно оказался среди них.

Мы никогда не злоупотребляли «гостеприимством» Зямы. Постояв несколько минут и немного отогревшись, бросив беглый взгляд на часы и попрощавшись мы бежали в школу.

Еще какое-то время было слышно как Зяма стучит молотком, забивая очередной гвоздь. Потом был виден только свет в маленьком окошке...

Зяма никогда не отказывал людям в помощи.

Если не было чем платить, он даже делал работу «в долг».

Но чаще всего, как мне казалось Зяма ремонтировал детскую обувь. Случалось он подолгу

«колдовал» над изношенными до предела, а то и порванными до неузнаваемости остатками ребячьих ботинок, именуемых когда-то обувью, чтобы привести их в более-менее надлежащий вид.

Зяма никогда не ругался, не выговаривал, что нужно следить за обувью или еще что-то назидательное в этом роде Он только качал седой головой и, вздыхая принимался за работу.

Так было всегда и для всех, без исключения.

Только однажды, когда один из его многочисленных соседей, старый шамкающий и вечно что-то шепчущий себе под нос старьевщик Борис Соломонович принес ему старые рваные парусиновые туфли, Зяма посмотрев на него, произнес:

• Боря, вы не могли бы их кому-нибудь продать? За этот раритет неплохо могут заплатить, если, конечно, найти приличного покупателя.

Так проходил день за днем, месяц за месяцем. Промчались годы...

Многое изменилось за это время. Опустели когда-то шумные дворы. Старые дома еще больше обветшали. Уже стали взрослыми мальчишки, которые когда-то «пасовали» уроки в обществе дяди Зямы.

Я давно уже жил в другом районе города, был женат и у меня росли двое сыновей.

Но что-то все-таки иногда тянуло меня в места моего детства. Вот как сегодня...

• Ты что, уснул, что ли? - вывел меня из задумчивости голос Зямы.

• Извините. Вспомнилось, как мы у вас грелись и уроки пасовали...

• Да, было..., - засмеялся Зяма.

Он открыл легкий висячий замочек на входной двери. Как сам выразился: этот замок только «от малых детей и от честных людей». В нос пахнуло давно забытым и вместе с тем очень знакомым стойким специфическим запахом сапожной мастерской. Здесь почти ничего не изменилось, та же обстановка, та же «мебель». Только стало как-то светлее и тише, побелены потолок и стены, исчезла старая металлическая буржуйка, не было уже портрета Сталина и не слышно равномерного постукивания настенных часов-ходиков...

Я рассказал о новой квартире, о семье, о детях, кто чем занимается...и, наконец, замолчал, не зная о чем рассказывать дальше. Все это время Зяма слушал меня, не перебивая, лишь время от времени одобрительно кивая седой головой.

• Зяма, а как вас по отчеству? Все-таки как-то не удобно обращаться просто «Зяма». Простите, но вы ведь не юноша.

• Ничего страшного, но если хочешь знать... Иванович, я. По паспорту.

• ???

• Так получилось. Послушай, если интерес есть, небольшую историю.

Зяма тяжело поднялся, набрал воды в чайник и поставил его на электроплитку.

В начале лета 1915 года призвали меня на военную службу и зачислили в санитарный обоз в качестве санитара-возницы. Лошадьми я умел управлять с детства, да и бог силой не обидел. В первые недели обучали нас азам военного дела и основам профессии санитара. Основу нашего взвода составляли бывшие легко раненные и находящиеся на излечении солдаты, которые считали, что эта учеба им ни к чему. Дисциплины никакой.

Однажды, во время большого перекура в перерыве между занятиями, будущие санитары «принялись» за меня. Мол, кто ты, да что ты. Как звать, да как по-батюшки... Я говорю, звать меня Зиновий, дома звали просто - Зяма. Отца моего звали Иллиан, значит — Иллианович я. «Народ» зашумел, дескать, как-то не по-русски звучит - Зиновий Иллианович. И вынесли вердикт — будем все называть тебя Зяма, а по отечеству — Ивановичем. Проще и понятней. Так я стал Зямой Ивановичем. А как попало это в мои документы — это отдельная история.

Зяма снял с плитки закипевший чайник и стал колдовать над заварочным чайником, отмеряя ложечкой чай из разных коробочек. Неожиданно он обернулся ко мне:

• А не выпить ли нам, Володя, за встречу? Как знать, когда снова свидимся...

Мне стало как-то неловко. Я хотел поначалу отказаться, но боялся обидеть Зяму, такого доброго и одинокого человека.

• Зяма... Простите... Я буду называть вас все-таки — Зиновий Иллианович. Не возражаете?

Зяма засмеялся.

• Приятно вспомнить...

• Вот сегодня Первое Мая празднуем. Красиво в городе. Люди все такие нарядные, веселые, жизнерадостные... Скоро следующий праздник , девятого мая - День Победы. Опять народ праздновать, веселиться будет... Ветераны войны, увешанные наградами...Как- никак тридцатилетие со дня Победы.

• Так-то оно так... Только у меня на все это своя философия. Вот смотри. Тридцать лет, как закончилась война, самая кровопролитная из войн, которая унесла десятки миллионов жизней. Мы что, в этот день должны праздновать и радоваться тому, что столько потеряли и кратно больше людей покалеченными остались? Это дата скорее должна отмечаться как день памяти по погибшим. А не кощунство ли устраивать в этот день праздничные военные парады и демонстрировать свою военную мощь? Существуют же в нашем календаре День Советской Армии и Военно-морского флота. Ну не нравиться отмечать зимой, перенесите на лето. Все равно эта дата условна.

Отмечая 9 мая как день Победы, почему забываем, что к тому времени война по большому счету еще не закончилась. Я имею в виду войну с Японией. Или ее не было? Или наши солдаты не гибли на той войне? Война продолжалась менее месяца, убитыми мы потеряли убитыми десятки тысяч человек. А сколько покалеченных? И это после того, как отпраздновали День Победы...

И еще.

Вот ты говоришь, ветераны...Ты обратил внимание какие «молодые» ветераны у нас? Не все, конечно. В боевых действиях против фашисткой Германии многие из них никакого участия не принимали, а посмотри как обвешаны «наградами». Я тоже ветеран. Двух войн. И награды имею... Но признаю награды только «за личное мужество и отвагу»... Или «за особые заслуги» перед народом, отечеством... Это могут быть и ордена, и медали. Заслужившие такие награды люди должны носить их с гордостью.

А сейчас многие любят просто покрасоваться. Нацепят на мундир или пиджак бог весть что и ходят, словно ряженные. Среди значков всяких иной раз и не увидишь боевой награды. Не пойму я этого. Присмотрись... Боевых наград-то раз-два и обчелся, остальное — это так, баловство.

На столе, где когда-то не было свободного места от обуви, покрытом теперь чистой голубой салфеткой, Зяма тем временем раскладывал неприхотливую закуску: четверть вчерашнего, по виду, батона, несколько отварных картофелин, пару плавленых сырков и несколько грубо нарезанных кусков колбасы «Отдельная». Затем он принес откуда-то из комнаты непочатую бутылку «Московской», ловко открыл ее и налил нам по пол-стопки.

• За встречу!

• И с праздником!

Выпили не закусывая. Зяма наполнил стопки снова.

• Зяма! Ой, извините... Все никак привыкнуть не могу. За что вы Георгия получили? Это такая редкость...

• Для еврея редкость, ты имеешь ввиду? Да, не часто наш брат удостаивался такой награды...

Зяма помолчал немного, что-то обдумывая.

• Слушай, если охота. Только не мастер я рассказывать.

Я взглянул мимолетом на часы. До назначенной встречи оставалось еще более часа. В любом случае успею, подумал я и приготовился слушать.

После учебы погрузили нас, значит, в эшелон и направили куда-то в южном направлении. Никто толком не знал куда. Колесили мы, наверное, неделю. Затем отправили эшелон в обратном направлении. Остановились на каком-то перегоне. Поступила команда разгружаться.

Километра три до лазарета. Там нас срочно распределили по местам. Я и еще трое, с кем проходил обучение попали на перевязочный пункт номер три, что находился километрах в трех-четырех от передовой. Фронт тогда проходил где-то в районе небольшого городка Вилюйки, в Белоруссии.

Ходили слухи, что немцы вот-вот начнут атаку, чтобы захватить его и двигаться дальше в направлении Молодечно.

Кое как расположились. Народ собрался на перекур, чтобы, значит, познакомиться, узнать как и что... И я туда же, послушать о чем говорят... Откуда ни возьмись — двое верхом.

• Кажется ротный пожаловал. Штабс-капитан Левкоев с кем-то из взводных. Его все знают. Не жди ничего хорошего.

Прибывшие спешились и к нам.

• Что за сборище? Где старший? - заорал неприятным фальцетом штабс-капитан.

Все поднялись с мест, но молчат. Штабс-капитан обвел взглядом присутствующих и, наконец, взгляд его прищуренных глаз остановился на мне. Может быть оттого, что я был выше и заметнее всех, а может потому, что я случайно оказался ближе всех к нему, только он заорал еще громче, обернувшись в мою сторону.

• Я тебя спрашиваю!

Я, признаться, поначалу растерялся. Потом посмотрел на него. А он до груди мне чуть достает. Палаш смешно держит, чтоб по земле не волочился. Смех меня начал разбирать.

Непроизвольно, я развел руки в стороны. Сзади кто-то хихикнул.

• Как звать?

Я молчу. Вдруг кто-то сзади, с ехидцей:

• Зяма Иванович он, Ваш-бродь.

• Что-о-о? Распустились, вашу мать...

Снова раздался знакомый смешок,.

Штабс-капитан повернулся и матерясь посеменил к зданию, в котором размещался лазарет. Взводный еле поспевал за ним.

В общем, после его визита перевели меня и еще троих в действующую часть. В пехоту. Там мы должны были нести солдатскую службу и, при необходимости, любого из нас могли «вызывать из строя» для выноса раненых с поля боя.

Вскоре начались боевые действия. Сначала обстреливали позиции друг друга. Похоже было на пристрелку. Потом немцы после сильного обстрела начали атаковать наши позиции.

Атака за атакой... Стрелял я, как выяснилось, неплохо, в первый же день открыл счет на убитых. Взводный даже как-то похвалил.

• Слушай Зяма, или как там тебя, а у тебя неплохо получается. Если так пойдет, ты скоро сам их всех перебьешь.

• Рад стараться!

Так и начали немцы чередовать: сильный обстрел, потом атака. И так несколько раз за день.

Как-то после обстрела подзывает меня взводный.

• Слышно кто-то стонет тут недалеко... Ступай, братец, посмотри. Помощь, наверное нужна...

Вскоре нашел я молодого поручика, совсем еще юного, раненого в живот.

• Эка вас угораздило!

А сам думаю, чтобы поздно не было, рана-то тяжелая...

Не стал возвращаться носилки искать, взял на руки, как ребенка, и понес. С километр прошел, наверное. Руки затекли, не чувствую, а положить его никак нельзя, не поднять потом. Так и шел пока по дороге встретил санитарную двуколку и передал им раненого.

Утром, на рассвете снова началась атака. Да такая, что пришлось в контру идти. В том бою я на штык двоих по очереди насадил, но и мне немного досталось. Зацепило левую руку повыше локтя, но не сильно. После боя перевязали и все. А в бою я и не заметил когда это произошло. Немцев мы отогнали, но и нам досталось. От нашего взвода осталась половина. Как было у других, не знаю, но тоже потери были.

Потом я увидел нашего ротного, «старого» знакомого штабс-капитана. Он шел по траншее почти не пригибаясь. Со многими здоровался. Подошел к нашему взводному, о чем-то с ним заговорил. Не знаю, показалось мне или они в самом деле упоминали меня в разговоре, но оба поглядывали время от времени в мою сторону.

Следующий день начался с сильного обстрела. Что называется — головы не поднять. Потом одна атака за другой, а отбиваться уже нечем и некем. Патроны на исходе, людей нет.

Во второй половине дня бой поутих. Обстрелов тоже не было. Передали, что с наступлением темноты будем отходить на новые позиции.

Меня и еще нескольких солдат отрядили на поиск раненых. Нужно было их всех вынести с поля боя.

В укрытии уже ждали подводы. Вынес я одного за другим нескольких солдат. Один, правда, тяжелым оказался, в голову было ранение. Не донес живым его...

Пошел снова на поиски.

И надо же такому случиться...Неожиданно наткнулся на стонущего штабс-капитана Левкоева.

• Ваш-бродь, это вы? Что там у вас, куда ранены?

• Ноги... Ты что ли, Зяма Иваныч?

• Я. Запомнили, значит. Сейчас, сейчас повязку наложу, Ваш-бродь...

Стянул скрученным бинтом, как умел, поочередно обе ноги выше колен. Главное, чтобы жгут выше ран был, кровь, значит, остановить. А тут, как назло, начал немец стрелять из орудий одиночными выстрелами.

Делать нечего. Взвалил раненого на себя и пополз. Штабс-капитан все расспрашивал, кто я да откуда. Наверное, чтобы в беспамятство не впасть. Ползу я с ним потихоньку, он у меня на спине устроился, держится крепко руками за плечи... Вдруг он неожиданно:

• Твой взводный хвалил тебя. Говорил, что храбрости тебе не занимать. Да все подробно о твоих заслугах... Хоть к награде представляй (смеется).

• Так ведь не за награды воюем, Ваш-бродь...

Ползем, значит, дальше. Не знаю сколько времени прошло. Время от времени мой штабс-капитан о чем-то спрашивает или сам что-то рассказывает.

А мне дышать тяжело, не то что говорить. Как мог поддерживал разговор. Остановились передохнуть немного. Наконец набрался смелости и спрашиваю.

• А правда, Ваш-бродь, что вы меня за глаза «жидком» называли?

Штабс-капитан помолчал немного. Потом говорит:

• Ты уж извини меня братец, был такой грех. Но я тебе обещаю, что никогда боле ни о тебе, ни о ком другом такого не скажу. Поверь слову офицера...

• Да, чего уж... Просто, Ваш-бродь, хотел я узнать, хватит у вас смелости признаться. Выходит хватило...

Молча я продолжал ползти с ним дальше. Пот заливал глаза, ныла еще свежая, не затянувшаяся рана. Обстрел прекратился также неожиданно, как и начался. Мы остановились. Я поднялся, взвалил штабс-капитана себе на плечи и так нес его до самого лазарета.

Как узнал потом, выжил мой штабс-капитан, и даже ноги ему сохранили, а вот поручик, тот самый, молоденький, не выжил...

Наши войска отступили в сторону Молодечно. Мы ждали пополнения.

Сколько времени прошло, не помню. Настало временное затишье. Только иногда постреливали то немцы, то наши. Лазарет готовился к очередному переезду. Куда, никто не знал.

И надо же было такому случиться.

Попросили меня как-то съездить привезти воды для кухни. Запряг лошадь в двуколку с деревянной бочкой и поехал. Только отъехал, вдруг свист и... как рванет. Оказывается, снаряд. Вроде шальной... Шальной, не шальной, а залетел.

Как-будто что-то ударило по ногам. Дальше уже ничего не помню.

Очнулся в лазарете. Когда пришел в себя, первая мысль была, как ноги? Как мог пощупал руками, пошевелить попробовал, чуть не заорал от боли. Значит обе на месте.

Из правой ноги вынули два небольших осколка и нога стала заживать довольно быстро. С левой было плохо. Оказалась раздроблена кость.

Затем отправка в Минск, в тыловой госпиталь. Прошло, наверное, месяца два. Дела у меня шли неважно. Однажды засуетились все в госпитале, порядок стали наводить. Не иначе как кто-то из высокого начальства собрался с инспекцией. Заходят, значит, в палату...Кто-то очень важный, другие чином пониже. Сосед по койке шепчет мне:

• Никак, Их Высочество, из князей императорской крови пожаловали...

Что-то там Их Высочество говорили про службу, про геройство. Я лежу себе и слушаю в пол уха... Вдруг слышу:

• … за проявленную храбрость в боях у города Вилейки 10-12 сентября 1915 года награждается рядовой... Зяма Иванович Кушнир...

Подходит кто-то из свиты и прямо на исподнюю рубашку прикалывает … Георгиевский крест. Все хлопают, что-то говорят, а я ничего не слышу...Наверное, от неожиданности и от радости, конечно.

Так я получил «Георгия» 4й степени. Самое интересное, что в центре медальона должно быть изображение двуглавого орла, а не изображение Георгия Победоносца. Такими Георгиями награждали отличившихся солдат-иноверцев. Наверное, кто-то чего-то не досмотрел... Война ведь шла...

Отсюда и пошло потом во все документы — Зяма Иванович Кушнир.

Зяма снова наполнил стопки.

Я незаметно поглядывал на часы. Время летело неумолимо быстро. Но уходить мне не хотелось. Я понимал, что меня могут ожидать дома неприятности, возможно, осуждение и, даже обиды друзей, но другого такого случая послушать интересного человека могло и не представиться.

Между тем Зяма с особой тщательностью приготовил по паре бутербродов и продолжил свой рассказ.

Провалялся я в госпитале довольно долго. Кости все никак не хотели срастаться. Наконец выписали меня и остался я жить в Минске. Через некоторое время женился. Ну не жить же самому!

Чтобы как-то прожить, начал я учиться сапожному ремеслу.

Однажды пришел посыльный и говорит, что меня вызывают в Управу. Надел я свой Георгий и пошел. Там узнал, что «... за оказание медицинской помощи, вынос с поля под огнем противника офицера и спасение его жизни, наградить … Зяму Ивановича Кушнира Георгиевской медалью «За храбрость» 4степени. Не забыл, значит, штабс-капитан...

Вот такая у меня вторая награда.

Отечественная война застала меня в Гомеле. На второй день после объявления мобилизации я пошел в военкомат. Одел специальную обувь, чтобы хромоту не так было видно и, думаю, сброшу пару лет и возьмут. Все-таки имею опыт войны с немцами...

Уже под вечер попал, наконец, к военкому.

• А ты какого хрена приперся? Мало того, что по возрасту не подходишь, ты еще и инвалид... Без тебя дел невпроворот.

Ушел я тогда ни с чем.

Потянулись напряженные, полные неизвестности и ожидания чего-то, дни. День, как обычно начинался с сообщений Совинформбюро о положении на фронте. О том, что «подвижные части противника развивают наступление, а советские войска оказывают им упорное сопротивление, а в некоторых местах переходят в контр наступление»; и дальше о геройских подвигах бойцов безымянных воинских подразделений.

Сводки дополнялись «новостями», получаемых по сарафанному радио. Вскоре начали появляться первые беженцы, потоком двигались на восток машины и подводы с ранеными.

В начале июля для организации обороны Гомеля и прибыл С.М. Буденный.

• Ну, - думали мы, - теперь-то мы им покажем! Маршал все-таки!

К сожалению, ничего не изменилось. Шли дни. Положение становилось все тревожнее. Прошли слухи, что для борьбы с немцами организуются партизанские отряды. Кто организовывает и где сборы, держалось в секрете.

Зяма замолчал, то ли обдумывая что-то, то ли вспоминая очередное событие.

Я посмотрел на часы. На встречу я уже опаздывал, Но уходить по-прежнему не хотелось.

• А медаль «За отвагу» за что вы получили

• За участие в боях весной сорок третьего...

Я тогда находился в партизанском отряде. Мы входил сначала в бригаду, а потом в партизанское объединение. Не знаю по какой причине, но отряды часто переформировывали, переподчиняли. Наверное, чтобы сохранять в тайне от немцев дислокацию партизанских отрядов. Иногда Отряды получали новые названия, иногда сохраняли прежнее. Наш отряд получил название «За Родину» по названию отряда, с которым нас объединили.

Весной сорок третьего на борьбу с партизанами немцы направили несколько дивизий солдат при поддержке танков, артиллерии и авиации.

Помню, тяжелый был бой. Продолжался он сутра до темноты. Когда опустились сумерки, немцы неожиданно прекратили обстрел. Из нашего взвода, из двадцати четырех человек в живых осталось семь, из которых только двое оказались целы и невредимы.

Мы получили приказ сместиться севернее и соединиться с другим отрядом, который оказался «потрепанным» чуть меньше нашего. Мы шли почти всю ночь, а на утро снова бой... К концу второго дня немцы неожиданно прекратили обстрелы. Оказалось, что Красная армия где-то начала активное наступление и у немцев не оказалось резерва.

За участие в этих боях я был награжден медалью «За отвагу».

Награда «нашла» меня спустя два года после окончания войны.

Получаю я письмо из военкомата. Так и так, на вас пришли документы и награда и что нужно прийти в такое-то время в костюме со всеми наградами. Это было такое стандартное приглашение.

Привел себя в порядок, надел костюм, нацепил Георгиевский крест и Георгиевскую медаль «За храбрость» и пошел в военкомат. Народу собралось человек пятнадцать, все по разным делам, некоторые, в том числе награды получать. Таких оказалось восемь человек.

Посматривают удивленно на меня. Дескать, ни одной «нормальной» награды, «старье» какое-то нацепил.

Пригласили к военкому в кабинет. Нас встречает отставной подполковник, весь в наградах... Поздоровался. Затем вызывает по одному, обращается по фамилии и отчеству, поздравляет с заслуженной наградой и так далее. В общем все, что в таких случаях положено.

Доходит, значит, до меня очередь:

• Зяма Иванович …, - тут полковник осекся.

Уж не знаю отчего он замолчал, то ли от сочетания Зяма Иванович, то ли от того, какие награды увидел на моей груди.

Поздравил он меня, как всех. А потом говорит наклонясь, так, что бы другие не слышали:

• Крест носить можете, а вот медаль — не надо. Все-таки на ней царь изображен...

С тех пор я ни разу медаль «За храбрость» на людях не надевал. Хотя, какая разница, кто там изображен. Заслужил — носи и гордись.

Зяма замолчал, вновь наполняя стопки.

• Давай, Володя, эту нашу встречу. Ведь до тебя я никому не рассказывал историю моих наград. Да никто и не интересовался...

Мы выпили.

• Давай, иди. Друзья заждались, наверное. Ваше дело молодое. Празднуйте, гуляйте по любому поводу. Мама-то жива? Кланяйся от меня.

Он встал и протянул мне руку.

* * *

Прошло два года. За это время я часто вспоминал встречу с Зямой, старым сапожником с нашей улицы, кавалером Георгиевского креста, Георгиевской медали «За храбрость» и медали « За отвагу», у которого своя философия жизни..

Я снова шел по старой нашей улице. На этот раз у меня была цель — хотелось снова увидеться с Зямой, этим старым мудрым человеком.

Зашел в тот самый двор. Двор выглядел заброшенным. Повсюду кучи строительного мусора.

Обходя их добрался до знакомой двери и остановился.

На двери висел усыпанный пылью, видимо давно не пользованный знакомый замок «от малых детей и от честных людей».

Зяма больше здесь не жил. Переехал ли он куда-то или... не знаю. О плохом думать не хотелось.