1. Случайная встреча

Конец 70-х. Савеловский вокзал Москвы. На открытой платформе стоит поезд «Москва-Рыбинск». Посадка еще не объявлена, но люди уже торопятся, словно боясь опоздать. За плечами огромные рюкзаки, котомки, в руках картонные ящики, сумки и пакеты – словом все, что могло быть использовано для перевозки продуктов.

Ни для кого не было тогда секретом, что жители не только московской, но и близлежащих областей за продуктами ездили в Москву. Хоть и не ближний путь до столицы (до Рыбинска около 370 км), а люди ехали. В самом Рыбинске ничего ведь не купишь. Погода мерзкая. Холодно. Дождь. Слякоть. Грязь.

С трудом протискиваясь сквозь узкий проход плацкартного вагона навьюченные пассажиры спешили занять места... для ручной клади Все вторые и третьи полки быстро были заняты багажом. Проводница – полная женщина,

лет пятидесяти, вероятно, в нарушение установленного порядка , на входе даже билеты не проверяла, давая тем самым возможность побыстрее войти в вагон.

У меня было место № 37 – продольное место у самого купе проводников.

В первом купе было четыре места, но для пассажиров было выделено только два – две верхние полки были заняты матрацами и постельным бельем.

Одно место было уже занято.

Бормоча что-то невнятное и тщетно пытаясь поместить форменную офицерскую фуражку на крошечную откидную полочку, сильно выпивший старший лейтенант в конце концов бросил эту затею и забросил фуражку куда-то на третью полку.

- До старшего дослужился, а пить еще не научился. Этот, наверное, никогда и не научится,- высказал свое предположение высокий плотный мужчина, который сидел напротив меня за столиком, ожидая, пока проводник начнет разносить чай.

Шум в вагоне постепенно стал утихать. Проводница начала проверку билетов, предлагая желающим взять постель. Желающих оказалось очень немного. Люди устроились все на нижних полках , тесно прижавшись друг к другу.

Поезд постепенно набирал ход.

В вагоне запахло дешевой колбасой и свежим хлебом.

Первая остановка – Дмитров.

В дверях вагона показался священнослужитель. На вид ему было лет около шестидесяти. Худощавый, среднего роста, с редкой рыжеватой бороденкой. Видно путь он уже преодолел немалый: ряса на нем была мокрая и внизу вся заляпанная грязью, на ботинках налипли земляные комья. За спиной тощая котомка.

Он снял скуфью, перекрестился, опустился на колени и трижды поклонился, касаясь каждый раз лбом грязного, давно не мытого пола.

Мы с соседом переглянулись.

Он сел на свое место и начал молча перебирать содержимое своей котомки. Старлей, очнувшись, видимо, из пьяного забытья, вдруг спросил:

- А этот архиерей что здесь делает? Почем опиум для народа?- рассмеялся он, бравируя знанием классики.

- Негоже так, милый человек. А по сану я не архиерей, а просто служка. Прислужник я в монастыре.

Старлей не унимался.

- Все равно. Врете вы все про Бога. Нет никакого Бога. И верите вы неизвестно в кого. - Нет. Вера в Бога – это смысл жизни. А вот вы, во что вы верите?

Старлей не сразу нашелся, как ответить на вопрос.

- Меня агитировать за смысл жизни не надо. Я сам кого хочешь сагитирую. Мы всех попов вот так…, - и он показал руками движение, как скручивают веревку.

- Побойтесь Бога.

При этих словах старлей вдруг резко поднялся с места и, схватив старца за бороду, затряс его.

В мгновение ока, мой сосед вскочил и схватил старлея за руку с такой силой, что тот взвыл от боли и отпустил бороду старца.

- Я тебе, подонок, сейчас зубы пересчитаю. За что старика обижаешь?

Старлей как-то сразу сник. Не стал вступать в перепалку, поняв, что это ничего хорошего ему не сулит.

- Не трогайте его. Бог ему судья. Бог все видит и каждому воздаст...,- служка перекрестился, не закончив фразу.

- Отец, а сколько времени вы при монастыре служите? - поинтересовался я.
- Почитай, уже лет тридцать.

- И все время в прислужниках? Что грамоты не хватает или другие какие-то причины? – поддержал меня сосед.

- Да грамоты хватает. Я давно мог бы высокий церковный чин иметь. Да есть грешок один. Винцом балуюсь. Поэтому до сих пор в служках. Не страшно, я привык. Ведь я войну прошел, награды имею. Еще в войну я поклялся, что если выйду живой да не покалеченный, пойду в услужение в монастырь и буду молиться, чтобы никогда не было этого ужаса, под названием война. Я выполнил свою клятву. А выпивать я стал после того, как после демобилизации, заехал в родную деревню.

- Отец, расскажите..- попросил я и, как-то осекся, посчитав свою просьбу бестактной. - А чего же, слушайте, если охота. За разговором всегда путь короче кажется.


2. Война

Жили мы в большой украинской деревне. Думаю, дворов более ста там было. Старый, но еще крепкий дом, в котором мы жили, находился на окраине. За домом уже начинался пустырь. Вдали виднелись нескончаемые поля пшеницы.

Мне шел четырнадцатый год. Я закончил шестой класс и работал в колхозе, на конюшне: кормил лошадей , поил, убирал за ними, запрягал, когда нужно.

Мне нравилось находиться рядом с этими умными животными. Я уже хорошо знал нрав каждой лошади и, на удивление взрослых, лошади выполняли все мои команды.

Все было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. Нет, нет, да и слышал я краем уха:

- Вон у того отца посадили. Говорят, врагом народа оказался. А поначалу казался таким приличным человеком. И еще детей учил. Чему такой научить-то мог?

Это резало слух. Но я никогда не вступал в спор, хотя не верил ни одному сказанному слову.

Я был молчаливым и исполнительным работником. Внешне казалось все обыденным и ничто не напоминало о горе, постигшем нашу семью.

Отец мой был родом из Харькова, учительствовал в школе, преподавал историю и географию. Мать, уроженка Ярославской губернии, работала счетоводом в правлении колхоза.

Ничего не предвещало беды. Но однажды отца вызвали в районный центр на семинар. Оттуда он уже не вернулся.

Мама несколько раз ездила в райцентр, но каждый раз возвращалась ни с чем. Она вдруг как-то сразу постарела, осунулась. Однажды, после очередной поездки в райцентр, она обняла меня за плечи, заплакала и тихо сказала:

-Я думаю, мы нашего папу уже никогда не дождемся. Один человек мне по секрету сказал, что на днях был суд (!) и папу осудили на десять лет без права переписки.

Я не совсем понял, что это все означает. Почему десять лет и почему без права переписки? Разве кому-то жалко, чтобы папа написал нам письмо?

Через несколько дней маму уволили. Я остался единственным кормильцем. Ни о какой учебе не могло быть и речи. Только через год маму приняли на работу в качестве доярки.

Прошло четыре года. О начале войны мы узнали от соседей. Радио было не у всех, так что речь В.М.Молотова слушали немногие. Большинство слабо себе представляли, что происходит. Какая война? Ведь с германцами был мир.

На завтра приехали какие-то военные на двух грузовиках и начали всех мужчин от 18 до 45 лет записывать в ополчение. Потом их всех увезли в райцентр.

Проясняться стало, где-то через неделю, когда через деревню потянулись первые беженцы. Они шли усталые и молчаливые, неся на себе детей и домашний скарб. Некоторые толкали перед собой нагруженные доверху детские коляски. Мне запомнилось, что это были, в основном, женщины. Дети постарше с котомками за плечами еле тащились вслед за взрослыми, вынуждая их часто останавливаться.

От них -то мы и узнали, что эти женщины, почти все жены военнослужащих, снимали дачи и жили с детьми неподалеку от летних военных лагерей. Они видели первыми бомбежки, кровь и смерть.

В тот же день лагерное начальство выделило им несколько подвод, запряженных лошадьми, погрузили все, что за короткое время смогли собрать, и отправили в сопровождении одного местного жителя подальше на восток, пообещав ему после возвращения лошадь. По пути к обозу присоединялись все новые беженцы, рассказывая «были и небылицы» о первых днях войны. Куда точно двигался обоз, никто не спрашивал, да и вряд ли смог бы получить какой-то вразумительный ответ.

Обоз направлялся на восток. В неизвестность.

Рассказывали, что на вторые или третьи сутки обоз попал под бомбежку. Бомбили дважды. По описанию очевидцев, это было похоже на ад: вой пикирующих бомбардировщиков, грохот взрывов, стрекотание пулеметных очередей, душераздирающие крики раненых, ржание покалеченных лошадей, плач детей...

Едкий дым, смрад, огонь, облако медленно оседающей дорожной пыли, запах горелого – все перемешалось в человеческом ощущении.

Ночь провели там же, среди раненых, умирающих и мертвых.

Сопровождающий обоз местный житель погиб при первом налете. Никто больше не знал куда дальше идти, далеко ли до ближайшего населенного пункта.

Наутро пришла неожиданная помощь. Услышав взрывы, предприимчивый мужичок , житель близлежащей деревеньки, смекнул, что можно чем-нибудь разжиться.

После долгих уговоров он согласился отвезти раненых в деревню. Сам же нагрузил на свою телегу все, что осталось от бомбежки и могло быть полезным в хозяйстве, разместил как-то часть раненых, сказав, что за остальными еще вернется и двинулся в обратный путь. Больше его никто не видел.

Перед нами были люди, выжившие и пережившие кошмар первых дней войны. Так мы узнали из первых уст, что такое война.

Через несколько дней появились первые отступающие воинские части. Собственно, воинскими частями их нельзя было никак назвать. Скорее это были разрозненные группы красноармейцев или просто одиночки, вооруженные как попало, а то и совсем без оружия. Кто-то отстал от своей части, кто-то, попав в огненный котел первых дней войны и потеряв в боях друзей-товарищей, шел просто на восток в надежде встретить кого-нибудь из своей части. Кто-то, получив легкое ранение и перевязанный кое-как, шел дальше на восток в поисках медсанбата, кто-то просто дезертировал, испугавшись ужаса первых часов войны. Всех их двигала вперед какая-то непреодолимая сила, именуемая жаждой жизни.

К вечеру в деревню въехал санитарный обоз, вернее то, что от него осталось. Две выбившиеся из сил лошаденки тащили две подводы, привязанные одна к другой. На подводах лежали стонущие и бредящие красноармейцы. Многие из них при очередной бомбежке получили по второму и даже по третьему ранению. За кучера была медсестра – больше было просто некому. Как она уцелела, вытаскивая из воронок раненых и прикрывая их собой, оставалось для всех загадкой.

На конюшне нас оставалось двое: Архипыч и я.

Архипычу было, наверное, лет пятьдесят. Был еще крепок, правда, при ходьбе немного припадал на левую ногу. Говорили, что он участвовал в гражданской войне и это у него с тех пор память. Никто толком не знал, с какой стороны он воевал и за кого.

Когда заходил разговор на эту тему, Архипыч отмалчивался.

В тот день я закончил работу рано и решил пройти к Правлению, узнать последние новости. Я шел напрямую, чтобы сократить расстояние. Обычно этот путь занимал не более получаса, и я всегда наслаждался в это время полной тишиной, нарушаемой только стрекотанием кузнечиков да жужжанием шмелей.

В этот раз что-то изменилось. Мне почудились отдаленные раскаты грома, хотя день был ясным и ничего грозу не предвещало. Прислушался. Нет, это был не гром.

Это приближалась война.

На площади перед Правлением, происходило что-то невообразимое. Усталые, измученные люди, раненые, остатки каких-то воинских частей и вечно снующие повсюду любознательные деревенские мальчишки – все перемешалось. Вокруг не спавшего уже несколько дней, председателя колхоза сгрудились женщины с детьми на руках, требуя отправки их в первую очередь. Как я потом узнал, с райцентром уже два дня не было связи.

Увидев, что я кручусь рядом, председатель подозвал меня кивком и тихо приказал, чтобы я бегом мчался на конюшню, взял двух лошадей и срочно сюда:

-Повезешь раненых в райцентр. Знаю, что дорогу не знаешь. Поэтому бери Серка и Бурого, эти сами нужную дорогу найдут.

-А может, Архипыч?

-Архипыч мне здесь нужен. Вон сколько людей еще. В райцентре узнай, что и как и давай с утра обратно. Матери я скажу, что будешь завтра.

Но этому не суждено было сбыться.

Я быстро освободил лошадей, все еще стоявших в упряжи. Запряжены они были неумело: супони развязались и хомуты болтались, подпруги не были подтянуты. У лошадей были сильные потертости, которые кровоточили. Попросил деревенских мальчишек напоить коней и пустить их пастись в загородке, за зданием Правления.

Солнце уже близилось к закату. Выгрузили трех умерших от ран. Второй лошадью взялся править пожилой, так мне показалось из-за седых усов, легкораненый в руку красноармеец, которого все называли Степаныч.

Обезумевшие от страха перед неизвестным, женщины с детьми обступили тесным кольцом обе подводы, не давая возможности отъехать. Так продолжалось бы, кажется, бесконечно долго, если бы не поднялся один из военных, на петлицах которого были два треугольника (позже я узнал, что по званию это был сержант), и что-то громко скомандовал. Сначала вроде бы нехотя, а потом все активнее стали подниматься отдыхавшие до сих пор красноармейцы и начали освобождать нам путь, слегка оттесняя женщин от телег с ранеными.

Мы тронулись в путь. Некоторые пошли с нами, держась за борта телег, а то и просто за оглобли, чтобы не потеряться. Стемнело как-то очень быстро. Только в лунном свете слегка отсвечивалась вьющаяся среди, казалось, бескрайних полей, грунтовая дорога. Кони то ли чувствовали дорогу, то ли ее знали хорошо. Мне не приходилось ни одерживать их, ни подгонять.

По-видимому я задремал. Очнулся от окрика.
- Кто такие?

К нам направлялись двое. Я в воинских званиях разбирался плохо, но один был в фуражке с красным околышем, наверное, какой-то командир. Второй был просто боец, с винтовкой на плече.

Было уже совсем светло. Видимо наш обоз только что подъехал. Я сказал, что везем раненых. Командир направил нас в сторону железнодорожной станции, предупредив, что санитарный поезд скоро должен отправиться и чтобы мы поторопились.

Прибывших с нами военнослужащих командир отправил в сопровождении бойца к зданию военкомата, где собирали таких же бедолаг и пытались создать какое-то подобие воинского подразделения, не имея при этом ни оружия, ни достаточного количества командиров, ни плана действий.

Вдоль санитарного поезда бегали люди в белых халатах и им, казалось, до нас нет никакого дела. Я был в полной растерянности. Выручил Степаныч. Он соскочил с облучка, бросил мне вожжи второй упряжки и побежал вдоль вагонов. Через несколько минут он вернулся в сопровождении военврача и медсестры. Мне приказали подъехать к третьему вагону и начать разгрузку. Я подъехал куда было приказано, но никто и не собирался грузить в вагон раненых.

- Ну, ты тут и сам справишься. А я пойду на сборный пункт, - сказал Степаныч и как-то по-отечески ласково взглянул на меня, - прощай сынок, видать больше не свидимся.
И, не оборачиваясь, ушел.

Вновь появился военврач. Видя, что я в полной растерянности сижу без движения, он выругал меня отборным матом, что явно не гармонировало с его интеллигентной внешностью, и вызвал кого-то из вагона. Сначала из дверей вагона вылетели носилки, затем показался пожилой санитар.

Мы вдвоем перенесли всех раненых. На второй телеге остались двое, умершие по дороге, наверное, от потери крови.

Я начал готовиться в обратный путь. Снова подошел военврач.

-Тебе сколько лет, парень?

-Восемнадцать,- соврал я. Собственно говоря, не очень-то и соврал. Через какой-нибудь месяц – будет восемнадцать.

-Садись в вагон. Приму тебя санитаром.

-Так я ж должен коней домой, в деревню ...

Я в тот момент не подумал даже о маме. Я был в каком-то полусне, точнее, я вообще ничего не соображал.

В это время раздался протяжный гудок паровоза.
- Быстрей. Давай руку.

Так я очутился в вагоне поезда, который уже тронулся с места. Военврач отвел меня к старшей медсестре.

- Вера Филипповна, оденьте этого юнца и возьмите его на довольствие. С сего дня он санитар эвакогоспиталя № 317.

Так для меня началась война.

Пожилого санитара звали Евдоким Мефодиевич. Поскольку это было очень сложно выговорить, все его звали одним совмещенным именем – Евдокимыч, на что он никогда не обижался. Нам с ним для отдыха выделили одно место, справа у входа в вагон. Напротив нас размещалась перевязочная – хозяйство Веры Филипповны.

Мне выдали обмундирование – гимнастерку без знаков отличия и галифе. Все было далеко не новым, но чисто выстиранным. Правда, с обувью были проблемы. Ничего подходящего найти не смогли. На рукав закрепили белую повязку с красным крестом. Посмотрев на меня, Евдокимыч вздохнул:

- Я сейчас по вагонам пройдусь, может какую-нибудь обувку для тебя раздобуду.
Он вернулся нескоро, даже Вера Филипповна ворчать начала. Евдокимыч вернулся довольный, неся под рукой все, что необходимо для бойца Красной Армии: солдатский ремень, пилотку с немного подпаленным верхом, кирзовые сапоги, на два размера больше, чем мне требовалось и две какие-то тряпки, которые должны были заменить портянки. Я был просто на седьмом небе от счастья.

Отдыхать было некогда. Медсестер не хватало. Я постепенно научился делать несложные перевязки, чем вызвал одобрение военврача. Из разговоров с ранеными я узнал, что наш поезд направляется в сторону Харькова.

Мы остановились на какой-то узловой станции. Везде были видны следы налета немецкой авиации: несколько искореженных товарных вагонов еще догорали, повсюду виднелись свежие воронки от бомб, некоторые станционные постройки были разрушены. Вскоре нас перевели на запасный путь, где стоял еще один санитарный поезд.

Появился какой-то станционный начальник в военной форме, передал какой-то пакет, видимо распоряжение для военврача и исчез так же быстро, как и появился.

Нам предписывалось перегрузить всех раненых на рядом стоящий, и без того забитый до предела, поезд и отправляться немедленно обратно за новой партией раненых.

Кроме нас с Евдокимычем на перегрузку раненных были привлечены все медсестры. Все делалось буквально бегом. До отправления поезда в восточном направлении оставалось немногим более тридцати минут, когда мы закончили свою работу. Ко мне подошел наш военврач:

-Всех боеспособных приказано оставить здесь. Вот возьми,- и он протянул мне два сложенных тетрадных листка. На одном было написано, что я с такого-то по такое-то время был приписан к эвакогоспиталю №317, а в другой, что я, в соответствием с приказом таким-то, направляюсь в распоряжение майора такого-то.

У майора, казалось, только меня не хватало. В накуренной небольшой комнате было не протолкнуться. С "предписанием" от военврача в руке я пытался найти хоть кого-то, кто мог бы прояснить происходящее и помочь мне.

Неожиданно, как часто бывает, помощь пришла сама по себе.

-Слушай санитар, среди вас нет ли кого-нибудь, кто может с лошадьми обращаться? спросил меня какой-то майор (я уже знал, что две шпалы на петлицах носил майор).

-Я могу,- и машинально протянул ему "предписание".

-Идем со мной.

Так я попал в зенитно-артиллерийский полк. Ранее полк практически не участвовал в боевых действиях и поэтому был полностью укомплектован личным составом. Основным видом вооружения в полку были 76мм пушки, образца 1927г. В качестве транспортных средств использовались тракторы, машины и конская тяга. Для транспортировки самого орудия требовалась четверка лошадей и столько же – для зарядного ящика.

На первое время определили меня ухаживать за лошадьми, хотя зачислен был в артиллерийский расчет ящичным. В небольшом вагоне находилось двенадцать лошадей, которые «занимали» две трети вагона.

Остальное место было предназначено для фуража, которого оставалось не более, чем на несколько дней.

Видно было, что лошади «застоялись». Я заметил, что одна из них хромает. Посмотрел – одна подкова утеряна. Если не подковать, конь быстро «собьет» ногу.

Доложил, как положено, командиру расчета.

- Где я тебе сейчас кузнеца найду, чтобы коня подковать? Через два часа состав отправляется в Харьков. Возможно, там вообще придется распрощаться с лошадьми.

Двенадцатого июля наш эшелон прибыл в Харьков. Полк вошел в состав бригады противовоздушной обороны (ПВО) и вскоре получил задание по прикрытию тракторного завода, аэродрома и ряда других промышленных объектов.

В течение двух с лишним месяцев мы участвовали в отражении налетов немецкой авиации на охраняемые объекты. Правда, наш расчет не мог тогда похвастаться сбитыми самолетами противника.

На своих боевых позициях мы находились вплоть до восемнадцатого октября, когда был получен приказ об отходе в направлении г.Чугуев.

Вот тогда-то мы на себе почувствовали, что такое наши российские дороги, вернее, их полное отсутствие. Липкая, тяжелая, по колено, грязь. Из транспортных средств остался только один трактор. Две машины и тракторы почти сразу вышли из строя из-за поломок. Вот где бы сейчас пригодились лошади! Но их давно не было – через две недели, когда все запасы фуража в городе были исчерпаны, лошади куда-то исчезли. А пока тащить всю технику приходилось, что называется, на руках.

Преодолев путь в 450км, полк занял боевую позицию у железнодорожной станции Бутурлиновка.

На нашем участке фронта наступило некоторое затишье. Даже прекратились на какое-то время налеты.

Наступила суровая зима 1941 года. В январе мы получили приказ маршем отправиться в г.Купянск и занять там огневые позиции. Купянск представлял собой важный железнодорожный узел и командование придавало огромное значение обеспечению его защиты. Налеты на Купянск начались в конце февраля 1942г. С каждым днем налеты становились все интенсивнее. У нас появились первые потери. Но и наш расчет открыл счет сбитым самолетам противника.

Двадцать четвертого июня 1942г. мы получили приказ оставить г.Купянск.

При отходе от станции Лыски, нам впервые «посчастливилось» участвовать в открытом бою с противником.

Нашему поредевшему полку пришлось принять бой с немецким разведывательным батальоном. Бой был до того ожесточенный, что даже перешел в рукопашную схватку.

В этом бою мы потеряли много боевых товарищей. Все оставшиеся в живых были ранены. Меня, как говорится, Бог миловал . Я получил только «небольшую царапину» левого бедра. Несмотря на это, я почувствовал, что меня трясет, как в лихорадке. Непроизвольно я начал крестится. Очень неумело, может быть даже не совсем правильно, но я крестился. Я заметил, что наш заряжающий по фамилии Янгаев (или Янаев) со свежей повязкой на голове, даже молится. Мне показалось, что молится он как-то странно, стоя на коленях и держа перед собою руки ладонями вверх. Позже я узнал, что он мусульманин и молится своему Богу – Аллаху.

До марта 1943г. мы находились на боевом дежурстве в г. Борисоглебске, а затем были переведены в г. Воронеж.

Девятого ноября 1943г. нас железнодорожным транспортом срочно переправили на прикрытие железнодорожной станции Дарница.

С начала 1944г. Дарницу, имевшую важное стратегическое значение, начали систематически бомбить. Самый крупный налет на Дарницу был в ночь с 7 на 8 апреля. В эту ночь погибли и были ранены много военнослужащих, поскольку бомбовые удары пришлись, в том числе, на состав, направляющийся на фронт. В нашем полку тоже были потери. Я снова, слава Богу, остался цел и невредим. А вот Янгаев погиб.

Я смотрел на его широкоскулое лицо с, казалось, застывшей навсегда улыбкой, и крестился, крестился... Не знаю, что подтолкнуло меня в тот миг принять решение податься после войны, если меня Бог сбережет, в монастырь.

Девятого мая 1945г. мы произвели последние стрельбы из нашего орудия. Это был салют в честь нашей победы над фашисткой Германией.

На войне не выбирают, где нести службу. Я не был среди тех, кто бросался на амбразуры вражеских дзотов, кто бросался с последней связкой гранат под наползающий танк или кто без единого патрона, с винтовкой наперевес бросался врукопашную. Я не был героем. Я был просто солдат, который выполнял свой долг.
Я был благодарен Всевышнему за то, что остался цел и невредим.

3. Служка

В начале августа 1945г. я был демобилизован.

С тощим вещмешком за плечами и двумя боевыми наградами, целый и невредимый, я ехал домой.

На узловой станции, где летом сорок первого для меня началась война, я искал какую-нибудь попутку к себе в деревню. Я хотел побыстрее увидеться с мамой. Жива ли?

Часа через два я нашел попутку. Это была прошедшая войну машина ГАЗ-ММ или, как ее называли, полуторка, с солдатом за рулем. Солдат ждал какого-то интенданта. Видимо время у него было, и он согласился за пачку махорки подкинуть меня до развилки. Я не курил, но «обменный фонд» в объеме нескольких пачек махорки у меня был.

От развилки, если напрямую идти, километра четыре будет.

Смеркалось. Наконец-то моя деревня. Я узнал и не узнавал ее одновременно. Куда девалась вся утопающая в садах, как бы природой сотворенная, красота?

То тут, то там мелькали одиноко стоящие покосившиеся домики. Я окинул медленным взглядом все, что осталось от деревни. Вон справа - здание Правления. Его я сразу узнал по двум сохранившимся огромным вязам у входа. А там, дальше, за ним недалеко и мой дом. Я чувствовал, что сердце вот-вот выскочит.

Я ускорил шаги, нет, я просто побежал.

На месте дома была груда обгоревших остатков – все, что осталось от когда-то крепкого дома, да развалины печи. Все уже заросло чертополохом, белолистником и прочим бурьяном.

- Что здесь произошло? Где мама? – я задавал себе вопросы и не находил на них ответа.

Всю ночь я просидел на пне от старой груши, которую мы использовали в качестве колоды для рубки дров, в бывшем дворе нашего бывшего дома.

Я вспоминал всю мою, пока еще недолгую, но насыщенную событиями, жизнь - детство, мало похожее на счастливое, арест отца, вынужденный ранний труд, маму с заплаканными глазами, не надеющуюся более увидеть отца и, наконец, войну, которую я прошел от начала и до конца ...

Уже стало припекать солнце, когда я очнулся от забытья. Я поднял свой вещмешок, поклонился своему дому и пошел, не оглядываясь в сторону Правления, в надежде кого-нибудь там встретить.

Я шел, глядя в землю перед собой, когда услышал:
- Солдат, погоди, али не признаешь уже?

В нескольких шагах от меня стоял... Архипыч.

Мы долго стояли, обнявшись, и молчали, как самые родные люди, которые никак не могли подобрать первых слов, чтобы начать долгий разговор.

Разговор действительно оказался долгим. Мы сидели в тени чудом сохранившейся яблони за грубо сколоченным столом и я слушал рассказ Архипыча. На столе стояла керамическая миска с отварной картошкой и лежал горкой только что выдернутый с грядки молодой лук. Архипыч достал из погреба банку неизвестно из чего приготовленного самогона.
Я слушал, не притрагиваясь к еде.

По его словам, мама дважды ездила в райцентр, чтобы узнать хоть что-нибудь обо мне, но оба раза безрезультатно. На третий раз она в деревню не вернулась. Дальнейшую ее судьбу Архипыч не знал. Прошло недели две, наверное, а может и больше. Приехали какие-то военные, собрали всех у Правления и говорили, что нельзя ничего оставлять врагу и что молодым нужно уходить, чтобы фашисты не угнали их в Германию. Я, правда, ничего из этого не понял.

Потом приехали на машинах какие-то другие военные и начали жечь дома. Сначала пустые, а потом стали выгонять людей и жечь их дома. Никто не мог понять, что происходит. Зачем своих-то из нажитых домов выгонять, да еще жечь.

-Вот то, что видишь, это их работа. А немцев здесь, почитай, и не было. Приехал один раз интендантский взвод. Забрали свиней да коров. Да с тем и уехали. Больше никого не было.

Я его слушал, а у меня перед глазами стояла мама. И никуда не уходила.

-Давай выпьем, Архипыч.

Я пил много и не хмелел.

Архипыч помолчал, видимо, собираясь с мыслями.

- И куда же ты теперь? Здесь останешься или куда-нибудь в далекие края подашься. Здесь-то худо. Может, где-то люди лучше живут.

-Нет, Архипыч. Не стану я искать, где лучше. Я решил в служители, в монастырь, податься.

-И то дело. Доброе дело надумал, сынок. Только где же ты теперь монастырь действующий сыщешь? Все начисто в двадцатые да в тридцатые годы порушили, а служителей всех выслали или, того хуже, многих постреляли. Да...

-Ну не в монастырь, так при церкви где-нибудь буду свои грехи замаливать да за упокой павших молиться. А еще буду просить Всевышнего ниспослать мир людям. И чтобы войн никогда не было.

-Да поможет тебе Господь в желании и делах твоих.

Я не знал, куда мне ехать. И решил: поеду я на Верхнюю Волгу. Слышал я когда-то, что там много старых храмов есть. Авось и мне местечко найдется.

Так я оказался в Калинине, ранее он Тверь назывался. Люди добрые подсказали, куда идти да с кем говорить надо.

Получил я благословение от архиерея тамошнего и с тех пор служу в той Епархии. Служка я,- повторил он в который раз, как будто гордясь своим не очень-то высоким постом.

Поезд стал замедлять ход. Замелькали огни редких фонарных столбов станции Сонково. Служка засуетился, готовясь к выходу.

-А как звать-то вас?- спросил я его.

-Называйте меня, если вспомните – Отец Сергий.

Он встал, низко поклонился нам, перекрестил многократно, потом, повернувшись к спавшему старлею, вздохнул и, как бы с сожалением, перекрестил его.

Затем со словами:

- Храни вас, Господь,- вышел в тамбур вагона.