На фоне этих разговоров и сопутствующих размышлений жизнь катилась своим чередом.

Спокойное и размеренное ее течение было нарушено двумя разными событиями, произошедшими почти одновременно. Восьмого августа 1945 гола Советский Союз объявил войну Японии. Что это? Война, унесшая миллионы жизней, еще не закончилась? Или это новая? И сколько она продлиться, и сколько еще жизней унесет? По больнице прокатилась новая волна домыслов и догадок. Теперь уж точно никакой амнистии не будет...

Не успели затихнуть разговоры о начале новой войны, как по больнице прошел слух, что вернулась после демобилизации врач, которая до войны здесь работала. Эта новость вызвала неподдельный интерес сотрудников, как старых, знавших ее, так и новых, не знакомых с ней ранее. В тот день Верена была на первой смене и, конечно, ей тоже было интересно увидеть и послушать «виновницу» этого события.

В окружении сотрудников больницы стояла опираясь на палку невысокая стройная женщина в военной форме. На груди у нее сверкали награды, на плечах офицерские погоны... У Верены неожиданно что-то кольнуло в области сердца: она увидела рядом с «гостьей» Григория Львовича. Она видела как они крепко обнялись, как он поцеловал ее в губы. Она видела и слышала, как все зааплодировали. Как она завидовала в этот миг той женщине! Ни военной форме, ни заслуженным наградам… Верена просто хотела оказаться на ее месте и чтобы ее крепко обнял и поцеловал любимый человек … Она готова была отдать за это пол-жизни, нет, даже всю жизнь.

Верена не могла спокойно наблюдать за этим действом. Она повернулась и медленно, чтобы не привлекать повышенного внимания, пошла к выходу. Она не слышала, как Григорий Львович, не стесняясь набежавшей слезы тихо говорил: «Клавочка, Клавочка, ты ли это?»

« Да, это я, Клавочка, капитан медицинской службы, врач-хирург полевого госпиталя 157 гвардейской стрелковой дивизии Первого Белорусского фронта...»

Долго еще они стояли рядом, прошедшая войну женщина- хирург и ее учитель, которому она ассистировала впервые в жизни в качестве анестезиолога. Как ей пригодились потом его бесценные советы! Клавочка рассказала, как ей пришлось стать за операционный стол и уже на третий день провести первую самостоятельную операцию по удалению осколков из ноги молодого солдата-артиллериста...

Снова потекли дни за днями, за неделями недели, месяцы...

Наступил 1946 год. Ничего не изменилось в жизни Верены. Разве что назначение ее врио старшей медсестры, вместо ушедшей в декретный отпуск. Верена была одновременно довольна и недовольна этим, пусть даже временным, назначением. Она вновь должна была сопровождать Григория Львовича во время его утренних обходов и выполнять различные задания и поручения связанные с повседневной работой.

Вновь в ней всколыхнулось и зашевелилось притихшее было чувство... Иногда, когда она стояла рядом, почти касаясь Григория Львовича, у нее захватывало дыхание.. Временами Верена чувствовала, что она может потерять сознание.

Неужели он не видит и не чувствует моих страданий? - задавала она себе вопрос, - Неужели он такой черствый?

Но она сразу отбросила эти обвинения. Ей вдруг стало стыдно.

Неизвестно сколько времени это бы все продолжалось,если бы в один из дней Григорий Львович после обхода не обратился к Верене:

Верочка, не смогли бы вы подменить Варвару Петровну в ночное дежурство с субботы на воскресение? Да и мне веселее будет. Наш дежурный терапевт заболел и я сам решил его заменить. В данный момент просто нет никого из свободных.

Ну, конечно,- ответила Верена, у которой от такого предложения захватило дух.

Нужно ли говорить, что Верена еле дождалась того дня. Она пришла на смену раньше обычного. Место дежурной медсестры находилось в небольшом помещении, отделенном от коридора застекленной перегородкой. Только Верена заступила на дежурство, как начались бесконечные вызовы к больным. Все как-будто сговорились против нее. Было около часу ночи, когда она возвращалась после очередного вызова. У входа стоял Григорий Львович с кружкой горячего чая.

Вот, Верочка, выпейте чайку. Я вижу, не повезло вам сегодня. Это в нашем деле бывает сплошь и рядом.

Спасибо большое. А вы?

Я себе сейчас принесу.

Через несколько минут они оба сидели рядом, вынужденно, из-за тесноты помещения, прижавшись друг к другу и медленно, растягивая удовольствие, по глоточку пили крепко-заваренный чай. Разговор как-то не вязался. И вовсе не потому, что им не было о чем говорить, просто каждый думал об одном и том же, но не отваживался начать первым. Наконец Верена, преодолев смущение и робость, попросила :

Григорий Львович, расскажите, пожалуйста о себе. Но, если вам неприятно вспоминать, или..., - она замолчала, просительно глядя на него.

Да нет, ничего, - ответил Григорий Львович так, словно ждал именно этого вопроса. - Я думаю тебя больше интересует, как я здесь оказался, - продолжил он, переходя в разговоре с ней снова на ТЫ.

Меня все интересует...

Оба обменялись долгими изучающими взглядами. Не выдержав встречного взгляда Верена покраснела и опустила голову.

Я получил хорошее медицинское образование заграницей, в Германии и Англии. В Советский Союз наша семья переехала в1934 году. Мы жили в одном из самых больших городов. Я женился. У меня была хорошая работа. Я уже значился довольно известным хирургом и проводил сложные, временами даже рискованные операции.

Однажды привезли по скорой одного мужчину, как сказали, какой-то партийный работник. Я даже фамилии его не запомнил. Мне было все равно, какой пост или должность занимал пациент, я должен был оказать ему помощь. Я дал распоряжение готовится к операции. Перед самой операцией неожиданно позвали меня к телефону и незнакомый голос произнес: «Ваш пациент после операции не должен проснуться». И звонок прервался. Я посмотрел недоуменно на телефонную трубку и вернулся в операционную. Операция прошла успешно. Спустя два дня меня арестовали. Привезли в городское управление НКВД. Поместили в общую камеру, где находилось уже человек двадцать задержанных. Сижу день, другой... Всех вызывают на допросы, а обо мне вроде забыли.

Вызвали меня на допрос в первый раз на пятый день. Вел допрос старший следователь Лопухов. Сначала разговаривал вежливо, был предельно обходительным. Он говорил, а я не понимал, что он от меня хочет. Пустой разговор продолжался несколько часов. Потом Лопухов ушел, появился какой-то новый. Фамилию не запомнил. Этот начал кричать, оскорблять меня, материться... Потом сует мне какую-то бумагу и кричит: «Подписывай!». Я почитал. Там написано, что я признаю, что я являюсь немецким шпионом со всеми вытекающими отсюда выводами. Я подписывать, конечно отказался.

В общем держали они меня там месяца два. Допросы почти каждую ночь. А я все отрицал.

Чтобы заставить меня «признаться» грозились посадить жену. А она была беременна, на четвертом месяце. Однажды привезли ее во время допроса. Меня били, ее заставляли смотреть на все это, не отворачиваясь. Я стоял на своем. Тогда обещали ее изнасиловать, если я не «сознаюсь». Я просто молчал. Не знаю, может быть в самом деле ее изнасиловали. Я только говорил: «Мне не в чем признаваться». В общем, ребенка она потеряла и, кажется, немного умом тронулась... А меня в последние дни били страшно, сломали все пальцы на правой руке... Потом был суд. Присудили . десять лет ссылки. Я еще легко отделался. Оказалось, что один из числа тех, кто выносил приговор, был когда-то моим пациентом. А так, наверное, десять лет лагерей, а то и расстрел... Так попал я в Акмолинск. Прибыл эшелон среди зимы. Половина из ссыльных почти без одежды. Многие умерли в дороге... Тут, как говорится, снизошел ко мене ангел хранитель в лице Ольги Акимовны. Приютила она меня. Первое время всячески опекала. Кем только не приходилось работать... Сюда я попал чисто случайно. Наверное, Ольга Акимовна тебе рассказывала. Через год приехала моя жена. Я ее просто не узнал, настолько она внешне изменилась. Об умственных изменениях я уже рассказывал. Помогли мне снять новое жилье. Так мы и жили... Последний год она была , можно сказать, лежачая. Вот и все. Остальное ты уже знаешь.

А кто такая Клавочка, с которой вы так нежно обнимались?

Ревнуешь? - рассмеялся Григорий Львович.

Верена пожала плечами и сжала губы.

Это забавная история.

И он рассказал все, что произошло 1 мая 1939 года. Рассказал со всеми подробностями...

С тех пор скальпель в руки не брал и не возьму. Прошло мое время. А Клавочка прошла всю войну, была ранена, награждена орденом и медалями. Сейчас она главврач детской больницы. Аня и Глаша … не вернулись. Хочется верить, что они живы...

Извините меня Григорий Львович, я подумала, что...

Ничего, ничего, это бывает, - он помолчал немного, - зашла бы как-нибудь в гости..., - вдруг, совершенно неожиданно предложил он.

Зайду, обязательно зайду, - пообещала Верена.

Время шло, но Верена никак не могла решиться сделать следующий шаг. Что-то удерживало ее, а что, она и сама не могла бы объяснить. Как часто бывает, трудные решения иногда принимаются неожиданно быстро.

Первый послевоенный Первомай. В Москве был военный парад. Об этом сообщил диктор по радио. В Акмолинске состоялся торжественный митинг и демонстрация трудящихся. После демонстрации Григорий Львович подошел к Верене и спросил:

Ну, что так и будем играть в кошки-мышки? Верочка, почему ты все время прячешься от меня ?

Я не прячусь, - рассмеялась Верена, - идем, - и она взяла под руку Григория Львовича.

С этого дня началась для них другая жизнь. Поначалу складывалось все немного странно. Верена то неделю-другую жила у него, то неожиданно уходила к себе домой. Там, закрывшись в своей комнате, она доставала медальон, нежно гладила его потемневшую поверхность, затем открывала крышечку и, напрягая зрение, пыталась рассмотреть фотографии родителей. Она мысленно обращалась к ним, надеясь получить совет. Иногда, словно видение, появлялся расплывчатый, нечеткий образ матери, сидящей, как всегда в своем кресле.

Мамочка, что мне делать? - каждый раз задавала она один и тот же вопрос. - У меня есть любимый человек, который предлагает выйти за него замуж, но... но меня грызут сомнения. Я не знаю, как мне поступить. Мне больше не с кем посоветоваться...

Но «образ» молчал, затем внезапно растворялся, исчезал. Так повторялось каждый раз.

Проходило несколько дней и, не получив никакого ответа на свой вопрос, Верена возвращалась к своему Гришеньке. Он видел, что ее что-то гложет, что-то мучает, но не задавал ей никаких вопросов.

Вот и сегодня тоже... Только явился ей образ, Верена не выдержала. Закрыв лицо руками она расплакалась.

Мамочка, я так люблю его... Я прошу твоего благословения...

Да уж пора тебе, давно пора... А он, твой жених, он любит тебя?

Очень любит... Только... он не нашего вероисповедания.

И что с того?

Гриша намного старше меня...

Ты в паспорт-то по-меньше заглядывай. Лишь бы человек был хороший.

Он очень хороший. Спасибо, мамочка...

Видение исчезло, исчезло внезапно также, как и появилось. Но самого главного Верена сказать не успела. Не сказала, что не хочет оставаться в этой, до сих пор ей непонятной, нелюбимой и потому постылой стране.

Одна, я как-нибудь выберусь отсюда, - думала она, - а с Гришей, который отбывает десятилетнюю ссылку по статье, название которой даже страшно произнести, нас не выпустят никогда.

В ответ на очередное «Предложение», Верена попросила не торопить ее.

Так продолжалось несколько месяцев. В один из дней Верена неожиданно почувствовала легкое недомогание. Прошел в волнениях месяц и она убедилась в своем предположении, она беременна. Вот тут уже она растерялась по-настоящему. По-настоящему стал вопрос: «Что делать»? Первое, что пришло ей в голову, нужно делать аборт, но так, чтобы не знал об этом никто, особенно Гришенька. Прошло несколько дней и желание лишиться ребенка сменилось еще большим желанием его сохранить. Ей даже приснился сон: мама, ее строгая мама, неожиданно встала с кресла-качалки, на котором проводила почти все свое время, подошла, обняла ее нежно за плечи и сказала, что очень желала бы внука... От такого откровения Верена проснулась. Она погладила свой живот, где еще не подавало явных признаков существования, но уже жило живое существо, ее ребенок. Верена улыбнулась, прижалась к Гришеньке и уснула спокойным сном.

Когда ждем? - только и спросил Григорий Львович, узнав, что ему предстоит стать отцом.

В июле...

Вот и хорошо. Завтра же пойдем и подадим документы в ЗАГС. Должен же ребенок иметь родителей?

Это мы и позже успеем сделать...,- как-то уклончиво ответила Верена.

Григорий Львович остался крайне недовольным таким ответом, но спорить не стал, полагая, что вскоре все само-собой решится. Не решилось...

Единственное, о чем они договорились заранее, имя ребенка. Если родится мальчик имя дает Верена, если девочка, то Гришенька. Пришло время и Верена родила мальчика. Как назвать у нее даже сомнений не было — Франц. Гришенька внутренне был не доволен выбором имени, но своего мнения не высказал.

Однажды вечером, когда Верена уложила Франца спать, Гришенька подошел к ней, обнял нежно и тихо сказал:

Ты знаешь, Верочка, я вчера отправил письмо- ходатайство Генеральному прокурору СССР о реабилитации, поскольку я уже свои все десять лет ссылки «отсидел». Надеюсь, скоро сможем отсюда уехать...

Верена посмотрела на него долгим взглядом и покачала головой.

Гришенька, не рано ли все это начал? Посоветовался бы, поговорил с людьми...Ведь у тебя много знакомых...

А чего ждать? - возмущенно произнес он.

Верена вопрошающе посмотрела на Гришеньку : таким она его еще никогда не видела.

Прошло три месяца. Неожиданно Григория Львовича вызвали в милицию:

Вот тут пришел ответ на ваш запрос. Вам продлили строк ссылки на... пять лет. Это Решение суда.

Без сообщения каких-либо причин.

В этот же день он был освобожден от должности старшего врача. Это была реакция на его справедливое обращение. Когда власти было нужно, связь работала безукоризненно. В тот день Григорий Львович вернулся с работы поздно. Лицо его осунулось, глаза впали, здоровая рука заметно тряслась... Он выглядел постаревшим лет на десять...Верена испугалась, Таким она его никогда не видела. Он отказался ужинать и, не отвечая на вопросы, лег спать.

Утром, когда Верена проснулась, она нашла лишь на столе записку.

«Мои дорогие. Я больше не могу жить в неволе, считаться человеком второго сорта. Теперь я знаю, что они меня никогда не выпустят отсюда. Я разочаровался в жизни. Я вас люблю. Верю, что вы сможете уехать. Рано или поздно. Прощайте».

Больше Григория Львовича никто не видел. Проходили дни за днями, за неделями недели. Верена все еще надеялась... Однако, с каждым днем надежда становилась все призрачней и она наконец поняла, что никогда уже его не увидит, не почувствует его легкого, нежного прикосновения, его тихого приятного голоса.

Верена отдала сына в ясли и вышла на работу. Она заметила, что ее начали сторониться, глядя на нее шептались между собой, провожая ее осуждающими взглядами.

Она не могла, да и не хотела обсуждать с кем-либо происшедшее и, тем более, перед кем-то оправдываться за случившееся. Она избегала всяческих разговоров о Григории Львовиче, но

обстановка оказалась настолько напряженной, что выдержать это оказалось ей не под силу.

Верена долго колебалась и, наконец, решилась обратиться к Главврачу с просьбой о переводе в другое отделение. Главный встретил ее настороженно. По-видимому, он был в курсе всех дел. Не успела она войти в кабинет, как поняла, что ничего хорошего она не услышит, что помощи не дождется и никакой поддержки ей не будет. Главный все-таки выслушал ее и подумав немного, произнес:

О переводе не может быть и речи. У нас нехватка палатных и дежурных медсестер. Если вас это не устраивает, могу предложить вам должность сестры-хозяйки. Эта должность на днях освобождается.

Я согласна, - не задумываясь, ответила Верена.

Как известно беда не приходит одна. На следующий день после неприятного «визита» к Главврачу, к ней наведался управдом и сообщил, что она не имеет законного права проживать в этой комнате.. Все доводы, что ей некуда идти и у нее маленький ребенок воздействия не имели. Бездушный чиновник предложил ей в течении трех дней освободить жилье.

Верена почувствовала, что земля уходит у нее из под ног. Теряя силы, она села на стул и обвела взглядом комнату. Все здесь казалось родным, все напоминало ей о любимом человеке, о ее Гришеньке, отце ее ребенка, о счастливых днях ее жизни.

Не надеясь особенно на успех, Верена утром отнесла сына в ясли и направилась к Глафире в надежде попытаться уговорить приютить ее с ребенком хоть на короткое время. На удивление, Глафира, выслушав рассказ Верены, закончившийся просьбой разрешить ей временно пожить у нее, сказала:

Давай так, Вера. Бери свое дитя и переезжай. Не волнуйся, когда надо будет, подсоблю.

Спасибо, - только и смогла сказать Верена и залилась слезами.

Так началась для нее новая жизнь.

Федор неожиданно замолчал. Затем выпрямился, откинулся на бетонную стенку скамейки, положил руки под голову и мечтательно посмотрел на усыпанное звездами небо.

Я смотрел в черную даль океана, пытаясь отыскать огни рыбацких лодок. Наступило время прилива. Явственней слышался шум от перекатываемых приливной волной камешков. Океан делал свою повседневную работу. Я все время обдумывал и никак не решался задать Федору интересующий меня вопрос.

О чем вы сейчас думаете? - неожиданно опередил меня Федор.

Федор, скажите, вы и есть тот самый маленький Франц? - спросил я своего собеседника, не отвечая на его вопрос.

Да, так и есть, - ответил он так, как будто ждал этого вопроса, - давно догадались?

Нет, - признался я, - а вот жена моя, давно.

Федор засмеялся.

Да, женщины они такие...

Да, - согласился я и помолчав, спросил, - а дальше-то как сложилась ваша жизнь?

Слушайте, если интересно.

… И потекли дни, недели, месяцы и годы однообразной, малоинтересной и скучной жизни.

Я рос, успешно «окончил» детский сад, затем начальную школу. Учеба мне давалась легко и я не доставлял маме никаких хлопот. Единственное, что мне не нравилось, это заниматься дома с мамой изучением языков Каждый день, несмотря ни на что, я должен был выполнять задания. А вечером мама старалась разговаривать со мной или по-немецки, или по-испански. Нужно сказать, что испанский язык нравился мне больше и я лучше преуспевал в его изучении. Немецкий, мягко говоря, не шел. Я много читал. С книгами мне повезло. Как-то я пожаловался своей «классной», Елизавете Вениаминовне, что нечего читать, а в библиотеке или у них ничего нет, или просто не дают. Прошло несколько дней и однажды она пригласила меня к себе домой. Я был просто поражен — в ее небольшой квартирке, где они жили вдвоем с сыном, не было, пожалуй, свободного места, все было занято книгами. Большая часть аккуратно размещалась на полках, часть на двух этажерках, часть на платяных шкафах. Все книги были расставлены корешок к корешку в соответствии с размером книг.

Откуда у вас столько книг? - поинтересовался я.

Это нам досталось по наследству от одного человека.

Больше вопросов на эту тему я не задавал.

Спустя много лет я узнал, уж не помню от кого, что книги и «другое богатство» досталось «училке» не случайно. Книги принадлежали некоему Корнею Саввичу Роняеву, жившему в собственном доме неподалеку. Корней Саввич был из «бывших», переехал сюда в начале или середине двадцатых откуда-то из Ярославской губернии. Поговаривали, что он был хорошо знаком с Борисом Савинковым и имел некоторое отношение к мятежу в Ярославле летом 1918 года. Так это было, или нет, сейчас уже не узнать. Жил он тихо, неприметно, пока в один из дней к нему не нагрянуло НКВД. Он был арестован и на время обыска, в качестве одной из понятых была приглашена Елизавета Вениаминовна. Она была поражена убранством комнат, где наряду с убогой мебелью местного производства на стенах висели несколько картин в дорогих рамах, на деревянных самодельных подставках стояли небольшие фарфоровые фигурки и книги, книги, книги... Многие были в дорогих кожаных переплетах.

Через несколько часов жилище Корнея Саввича было не узнать. Все, что можно было разбить, было разбито, книги, частично, были разорваны и разбросаны... Корней Саввич стоял, охраняемый с обеих сторон вооруженными сотрудниками НКВД и по его щекам текли слезы...

Уходя, следователь сказал, бросив короткий взгляд на разбросанные повсюду вещи, разбитую старинную посуду, изорванные и просто сброшенные с полок книги :

Можете все прибрать. Картины не трогать, мы за ними завтра приедем.

Почти до утра Елизавета Вениаминовна переносила к себе книги и все, что от некоторых из них осталось. Больше ничего ее не интересовало...

А о Корнее Саввиче никто больше ничего не слышал. Как и не было человека.

Жили мы бедно. На одну мамину зарплату. Когда я был уже в шестом классе, умерла Глафира. Наследников у нее не было и мы остались жить в ее квартире. Еле-еле сводя концы с концами, мама ждала пока я закончу семилетку. Она даже подумывала, не сдать ли нам в наем одну комнату... Потом я поступил в ремесленное училище на обучение специальности столяра. Мама немного вздохнула. Все-таки в училище кормили, одевали, обували и, по окончании можно было получить специальность. Не могу сказать, что все шло гладко. Многие не помнят уже, что такое ремесленные училища и какой контингент там учился. Как не старались наши воспитатели и преподаватели привить нам хоть какие-то элементы общей культуры и профессиональные качества, эти добрые намерения не находили поддержку в нашей среде. Среди учащихся процветало хулиганство, воровство, драки, часто с поножовщиной... Милиция в нашем общежитии была частым гостем. Меня тоже не раз забирали в участок. Горяч иногда был не в меру...

Как-то я окончил это училище, правда, без особых успехов. На работу меня направили в близлежащий колхоз. Приехал я туда, посмотрел-посмотрел и уехал обратно в Акмолинск, правда, его уже давно в Целиноград переименовали, но называл я его по-старому.

Сам нашел работу и устроился в ателье по ремонту мебели и бытовой техники. Через месяц к нам домой наведался участковый и сообщил, что меня разыскивает милиция по запросу колхоза. В общем, написал я письмо в колхоз, что я не приеду, так как должен призываться в армию. И они от меня отстали. Говорят, мне тогда повезло. Могли быть и неприятности. Шел 1974 год и с немцев- переселенцев уже были сняты ограничения по возвращению в места их прежнего компактного проживания. Мама начала добиваться переезда в Херсон. Сложности, как говорится, возникали на ровном месте. Как выяснилось, закон распространялся исключительно на немцев-переселенцев, к которым ни мама, ни я отношения ни имели. Попытки добиться возвращения в Испанию вызывали у соответствующих органов еще большее непонимание. В общем, куда ни кинь, всюду клин.

Неужели всю оставшуюся жизнь мы должны провести в этой дыре? - не раз восклицала мама.

Как она в эти мгновения ненавидела эту страну с ее непонятными законами и бесконечными запретами! Но в этом она могла признаться только мне. За последний год она сильно изменилась, поседела и как-то сразу состарилась. А ведь ей было только шестьдесят!

В больнице она уже давно не работала. Сразу по достижении пенсионного возраста ей предложили написать заявление. Маме повезло, она устроилась медсестрой в ведомственный детский сад.

Единственное в чем мама была непреклонна, это в требовании учить языки. Я не понимал зачем это нужно. Ведь в наших условиях знание иностранных языков считалось не обязательным. В школе преподавание иностранного языка велось формально. Если кто-то из нашего поколения и знал родной язык ( если он не русский, конечно), то только благодаря тому, что на нем говорили дома или, как меня, например, мама заставляла. Как тогда мама была права!

По маминым рассказам я уже знал историю нашей семьи и про себя часто мечтал когда-нибудь посетить далекую страну под названием Намибия, которая когда-то была заморским владением Германии и называлась Германская Юго-Западная Африка. Сбудется ли это когда-нибудь? Скорее всего, нет, думал я...

Однажды я спросил маму, почему бы нам не написать письмо бабушке в Германию. Она задумалась.

Я ушла из дому более сорока лет тому. Столько воды утекло... Только первое время, когда училась в университете, я еще изредка писала домой. Потом началась моя долгая «иммиграция». Франция, Испания и, наконец, Советский Союз... За все эти годы я не сообщила домой ни единого слова, не написала ни единой строчки... Да и как я могла что-то сообщить? Не знаю жива ли моя мама, сестра Анна-Мария, нашелся ли отец...

Ты все-таки напиши. Пусть будет коротенькое письмецо...

После долгих колебаний мама написала письмо бабушке. Какого было его содержание я не знал. Начались дни, недели, месяцы томительного ожидания ответа.

Мы уже отчаялись было получить хоть какое-то сообщение, как однажды мама обнаружила в почтовом ящике довольно объемистое письмо со знакомым обратным адресом.

Письмо было от бабушки. К сожалению, сам я его прочесть не смог, письмо было написано готическим шрифтом, с которым я был знаком только по наслышке. Мама со слезами на глазах несколько раз перечитала письмо, прежде чем она пересказала мне вкратце его содержание.

Бабушка пишет, что живет одна в нашем доме. У нее постоянная служанка. Садовник приходит два раза в неделю. Моя сестра Анна-Мария погибла в начале войны. В дом, где она жила попала бомба. Ее муж воевал в Африке, был тяжело ранен и вернулся в Англию героем. Детей у них не было. Бабушка приглашает нас в гости... Смешно звучит.

Почему смешно? Наверное, мы имеем право в гости поехать?

Мама только вздохнула и покачала головой. В последующих письмах бабушка не раз напоминала о своем предложении, а потом вдруг прекратила. Наверное, надоело. .Я как-то поинтересовался, сколько же ей лет? Оказалось, что уже далеко за восемьдесят.

И все-таки я успел увидеть ее, пообщаться и многое еще узнать из истории нашей семьи. Но произошла это встреча спустя много лет.

Осенью меня призвали в армию. Служил я на северном Кавказе. Служба была мне не в тягость, даже, можно сказать, нравилась. Через год мама тяжело заболела. Прислала на имя части письмо с заключением врачей и меня досрочно демобилизовали. Снова я пошел работать в «свое» ателье. Материально нам жилось относительно неплохо. Но маме я уже ничем не мог помочь. Через два месяца она умерла, тихо, во сне...

Незадолго до смерти она долго говорила со мной, уговаривая уехать отсюда.

Хоть мир увидишь...

Сказать по правде, мне уже ехать не хотелось. Куда и главное, зачем? Я здесь родился и вырос. Другой жизни я не знал и даже не представлял, что она может быть какой-то иной. Здесь у меня были друзья, здесь был мой дом. Наверное, так я никуда бы и не уехал, если бы не один случай. Я был постоянным посетителем городской библиотеки. Читал я книги не только на русском, но и на немецком языках. К сожалению, на испанском книг не было.

Все новинки литературы, конечно, печатались в журналах. Поскольку я был очень аккуратным читателем, мне разрешали самому «рыться» среди журналов. Однажды попался мне на глаза «Информационный бюллетень объявлений о наследовании...» ( точно не помню как назывался), неизвестно каким образом попавший в нашу библиотеку. Полистал его без интереса. Вдруг на глаза попалось объявление:

« Амалия Мартин, проживающая в ФРГ, разыскивает Мартин (Мартинец) Верену Францевну, 1915 г. рождения и (или) ее родственников по делу о наследстве.»

Далее стояла фамилия и адрес адвоката.

Я выпросил у библиотекаря этот журнал и погрузился в его «изучение». Ошибки быть не могло. Речь шла о моей маме.

Прошло немало времени, ушедшего на переписку с адвокатом, подготовку нужных документов, оформление визы и прочих необходимых формальностей. Визу мне оформили сроком на один месяц. Несколько раз беседовали со мной, пытаясь выяснить, нет ли у меня желания остаться «там». Поскольку у меня действительно не было такого желания, я отвечал уверенно и чистосердечно, что нет.

В начале июня 1980 года самолетом Аэрофлота я прибыл из Москвы в Мюнхен. Встретил меня представитель адвокатской конторы, отвез в гостиницу и сообщил, что утром он заедет за мной и отвезет в Штарнберг.

На веранде, в кресле-качалке сидела маленькая, сухонькая, седовласая старушка. На ней была бежевая, застегнутая на все пуговицы, теплая кофта, ноги прикрывал теплый плед. Рядом на столике стоял недопитый чай, лежала раскрытая книга. Глаза ее были прикрыты. Мой сопровождающий кашлянул и, когда старушка открыла глаза, поздоровался с ней учтиво и представил меня. Он пытался еще что-то сказать, но старушка дала знаком понять, что не требует разъяснений. Она надела, висевшие на шее, на серебряной цепочке очки и внимательно, изучающе посмотрела на меня. Лицо ее было непроницаемым. В какой-то момент мне показалось, что она не была рада моему приезду. Ее взгляд, направленный в мою сторону казался мне каким-то недобрым. Первым моим порывом было немедленно повернуться и уйти... Вместо этого, я просто сказал:

Здравствуй, бабушка.

Здравствуй, здравствуй..., - произнесла она, продолжая внимательно рассматривать меня.

Через несколько секунд, показавшимися мне вечностью, она жестом руки предложила мне занять место в кресле, стоящим напротив нее, у окна.

Ну, давай рассказывай..., - попросила она, усаживаясь поудобнее. - А ты, ступай, погуляй в саду. У нас разговор серьезный будет..., - обратилась бабушка к моему сопровождающему.

Что рассказывать?

Про родителей, про себя...

Я рассказал ей об отце, которого не помнил и о котором знал только со слов мамы. Рассказывал подробно, все что помнил по ее рассказам. О маме, конечно, я рассказывал более подробно. Все, что я знал и все, о чем она мне рассказывала.

Мама очень сильно переживала и часто плакала из-за не сложившейся, как она говорила, судьбы; от бесконечных унижений, житейских обид и, самое главное, от полной безысходности...

Потом рассказал о себе. Без прикрас, все как было...

Бабушка слушала не перебивая и не задавая никаких вопросов.

Что еще можешь рассказать?

Вот еще что..., - и я снял с шеи медальон.

Это был тот самый серебряный медальон, потемневший от времени и местами вытертый до такой степени, что орнамент, нанесенный когда-то ювелиром на крышечке местами был почти незаметен. Я передал его в руки бабушки. Она посмотрела на него, повертела в руках...

Ну и что ты хочешь этим сказать?

Вот здесь, если хорошо присмотреться, можно заметить среди орнамента букву «А», а вот в этом месте букву «F».

После этих слов бабушка всхлипнула. По ее морщинистому лицу потекли слезы... Спустя некоторое время она успокоилась, промокнула кружевным платочком слезы и посмотрела на меня. Мне показалось, что взгляд ее подобрел, стал более ласковым, что ли.

Давай собирайся, Франц. Дел много, а я могу в любой момент отойти в мир иной...

Ну что ты, бабушка!

Я лучше знаю, - произнесла она и в ее голосе прозвучали жесткие нотки. - Завтра к вечеру переезжай сюда. У тебя есть свой дом и нечего по гостиницам... Да и стоит это дорого.

Назавтра я почти весь день провел в обществе семейного адвоката Рейнхарда Шульца. К концу дня я мало что соображал настолько насыщенным был день.

Незаметно пролетело время. До окончания разрешенного мне действия визы оставались считанные дни. И тут я задумался: возвращаться или оставаться. Во мне боролись два чувства. Сейчас это может показаться смешным, но тогда мне было не до смеха.

О моих колебаниях я никому не рассказывал. Да и кто мог объективно оценить мое душевное состояние? Решение было принято в последний день. Черт с ним, с обратным билетом!

Соседи почти явно выражали мне свою неприязнь. Вначале я не мог понять, в чем дело. Оказалось, все очень просто. Все дело в том, что Штарнберг это город миллионеров. Стоимость земли и жилья здесь баснословно велики. Многие давно «глаз положили» на участок и дом, где жила одинокая старушка, божий одуванчик, которая вот-вот должна отправиться в мир иной. А тут появился какой-то наследник и нарушил все планы.

С работой тоже было не все так просто. Думал устроиться в какую-нибудь фирму по ремонту мебели, так в Германии таких просто нет. Мебель не ремонтируют. Старую выбрасывают, покупают новую. Исключение составляет антикварная мебель, реставрация которой стоит очень дорого. Устроился на работу в мебельный магазин. Собирал выставляемые образцы мебели или ездил на сборку, при этом работал и как грузчик. Скучная работа, прямо скажу... Вечерние часы чаще всего я проводил в обществе бабушки. Вовсе не потому, что некуда было деться, хотя и это имело место. Просто мне очень хотелось побольше узнать об истории семьи. Однажды я прямо спросил:

Бабушка, расскажи мне про дедушку. Я ведь ничего о нем не знаю...

Бабушка долго смотрела на меня изучающим взглядом, словно раздумывала, стоит ли отвечать. Наконец вздохнула, сняла очки и устроилась поудобнее в кресле..

Про дедушку, говоришь? Так ведь у тебя и тетя была, мамина родная сестра. Близняшки они. В историях дедушки и Анны-Марии, маминой сестры, мне кажется было что-то общее, роковое, трагическое...

Ну, а теперь, слушай.

Интересный человек был, твой дедушка. Познакомились мы с ним в Людерице, небольшом портовом городе на юге Германской Юго-Западной Африки, германского колониального владения. Мой брат занимал в городе довольно значимый пост и я однажды решила проведать его. Там и познакомились мы с твоим будущим дедом. Франц был образован, с хорошими манерами и был не дурен собой. Он владел частной клиникой и считался хорошим врачом. Он был предприимчив и очень энергичен. Прошло немного времени, мы поженились и через год родились у нас две девочки-близнецы. Одну назвали Анна-Мария, другую Верена. В Европе шла война.

Отзвуки этой войны докатились и до нас. Войска Южно-Африканского Союза, государства на самом юге Африки, вторглись на территорию Юго-Западной Африки и захватили ее. Относились новые хозяева к бывшим немецким колонистам достаточно либерально, позволяя тем, кто желает, покинуть страну. Мы решили временно остаться. Куда же мы с маленькими детьми? Прошло пятнадцать лет... Девочки подросли, им нужно было учиться дальше и мы решили, что настало время для переезда. Так оказались мы на своей исторической родине. Прямо скажу, встретили нас не ласково. С первого дня попали мы под подозрение в неблагонадежности. Больше всех страдал Франц. Он не мог устроиться на работу даже простым врачом. Это был удар по его самолюбию. Он никак не мог и не хотел смириться с тем, что оказался не востребованным. У девочек все оказалось намного проще. Исходя из их пожеланий Анна-Мария уехала на учебу в Англию, а твоя мама — в Берлин.

Франц тосковал. Кроме того, он чувствовал, что новые власти не оставят его просто так, без внимания. Он ничего не говорил, но я-то чувствовала. Наконец он заявил, что не может больше так жить и попытается перебраться в Англию. «А там, дескать, будет видно». В один из дней он тихо, почти ничего не взяв с собой из вещей, исчез из дому.

Прошло несколько месяцев. Я не раз обращалась в полицию с просьбой об объявлении Франца в розыск, но там словно не понимали меня. То были времена, когда люди бесследно исчезали даже среди бела дня. Однажды я в почтовом ящике обнаружила письмо без обратного адреса. Я прочла его, потом еще раз... Содержание странное: « Дорогая Анна. Я продолжаю путешествовать. На перекладных добралась до Голландии. Дальше ехать еще сложнее. С надеждой на лучшее. Я люблю тебя. Твоя Франциска». Я посмотрела на почерк. Сомнений быть не могло Это письмо от него. Я поняла, что он пытался скрыть за безобидным сообщением. Больше от Франца ни писем, ни других сообщений не было. Можно только гадать, что могло произойти с ним.

Анна-Мария и Верена,хотя и были сестрами-близнецами, сильно разнились между собой. Они и выбрали разные пути. К сожалению, ни один из них не сделал их счастливыми. Анна-Мария очень быстро вышла замуж, за офицера королевских вооруженных сил Майкла Кеннета и, по настоянию мужа, оставила учебу. Через некоторое Майкл в составе дополнительного войскового контингента был переправлен на Мальту. Затем он оказался в Египте. Участвовал в боевых действиях против итальянских и немецких войск в северной Африке. Дважды был ранен. Последний раз тяжело. Был награжден боевыми наградами. После ранения службу не оставил, был начальником центра обучения молодых военнослужащих на Мальте. В 1944 вернулся в Англию. Уже после войны, когда стала возможна переписка, я получила от него письмо, где сообщалось о гибели мой доченьки. Это случилось в начале октября 1940 года. Кто-то надоумил Анну-Марию в целях безопасности перебраться временно из фамильного замка в в другое, менее заметное место. Начиная с сентября фашисты бомбили город почти каждую ночь. В одну из таких ночей случилось непоправимое. Бомба угодила прямо в дом, где временно проживала Анна-Мария. Видно судьба у нее такая... И наследника не оставила... А Майкл так и остался один. Не знаю жив ли...

Она всхлипнула как-то по-детски и закрыла лицо руками.

Бабушка прожила еще четыре года, оставив мне неплохое наследство. Однако и затраты, связанные с поддержанием дома и участка в надлежащем состоянии, уплата налогов на землю и недвижимость, оплата услуг адвоката и прочие обязательные расходы были достаточно велики.

Вначале я денег не считал. Ездил по миру в свое удовольствие, отдыхал по две-три недели в экзотических странах … А вот семью не завел.

В Германии я уже жил несколько лет. Знакомился с женщинами и меня знакомили, но все время мне казалось, что это что-то не то . Наверное, «перегулял» свое время.

Однажды, когда я отдыхал в Италии, познакомился с москвичкой, Наташей ее звали, которая в составе группы туристов путешествовала по этой стране. Завязалась переписка. На следующий год я пригласил ее на отдых на Гран-Канариа. Жили мы в том же отеле, где сейчас и мы с вами. Так продолжалось три года. Я сделал Наташе предложение. Она, поколебавшись, попросила немного подождать. А весной ее не стало. Наташа погибла в Карпатах, во время схода снежной лавины. Видно, значит, не судьба...

С работы я уволился, оформил раннюю пенсию. Теперь моих денег и того, что осталось от бабушкиного наследства на несколько лет при скромных расходах должно хватить... Так что сюда я больше не приеду.

Федор замолчал, вглядываясь в светлеющую даль. Начинался рассвет. Мы оба молчали. Солнце уже взошло. Неожиданно Федор повернулся ко мне.

Вот посмотрите. Теперь я ношу этот медальон, не снимая.

Он снял с шеи и, повертев в руках, словно раздумывая, раскрыл его. С двух крошечных фотографий на меня смотрели Федора родители, Верена и Григорий. Казалось, они хотели что-то сказать...

Я часто с ними разговариваю, - как бы отвечая на мой немой вопрос произнес Федор. - Они меня понимают . Теперь я никогда с ними не расстаюсь.

Не сговариваясь, мы вместе поднялись.

Вот и вся «Семейная история», - произнес Федор с неподдельной грустью в голосе, - История, длиною в сто лет...

В тот же день Федор уехал. Мы с Мариной еще несколько раз отдыхали на Гран-Канариа и всегда останавливались в «нашем» отеле. Иногда вечером мы приходили на ту самую скамейку, садились и подолгу смотрели на удивительный по красоте закат солнца и на океан, в его безграничную даль ...

Федора мы больше не встречали...

Мюнхен, 2019.