290
К Новому, 1834-ому, году император сделал Пушкину подарок. Вероятно, он так считал. Присвоил звание камер-юнкера двора Его Императорского Величества. До того у Пушкина не было никаких придворных званий. Это было низшее и присваива­лось обычно молодым людям, только что поступившим на дворцовую службу.
Император понимал, что звание для Пушкина низкое, но другого он присвоить не мог. Пушкин почти не служил, имел малый чин 9-ого класса с титулованием «ваше благородие». Камер-юнкер был 5-ым чи­ном придворного звания, соответствующим статскому советнику. Те­перь к Пушкину нужно было обращаться «ваше высокородие». Следую­щий, четвертый придворный чин, соответствовал уже генеральскому рангу.
Император Николай не предполагал, что звание это вызовет бурное негодование Пушкина.
- Это из-за тебя меня так унизили, - говорил он жене. - Царь хо­чет, чтобы ты плясала с ним в Аничковом дворце на интимных балах. Одну тебя приглашать неприлично. А муж твой не имеет необходимого звания для таких высоких вечеров...
- Саша, ты неправ. Государь точно не хотел тебя обидеть. Скорее всего, он просто даже не подумал, что это тебя обидит. Тебе везде чудят­ся оскорбления или насмешки.
Наташа плакала. Может быть, муж и прав. Николай I скрытно, но настойчиво ухаживал за ней. Его особое внимание она почувствова­ла с первой встречи летом 1831 года в Царском Селе....
Заметив слезы жены, Пушкин вмиг успокоился.
- Прости меня, душа моя, ты ни в чем не виновата. Это я обезу­мел. Черт с ними, этими царскими милостями. Я люблю тебя, я даже не ревную тебя, потому что знаю, что ты чиста как ангел, что ты - моя умница-разумница...
Он целовал ее мокрые сладкие глаза, обнимал и ласкал:
- У тебя и слезки вкусные-превкусные, как мед, поплачь еще, а я попью твой медок...
Наташа уже улыбалась шутке мужа.
«На него невозможно сердиться, - думала она. - Обидит, а потом заласкает, рассмешит».
- Ах, Пушкин, Пушкин, - сказала она, успокаиваясь, - все тут - твое воображение. Думается, император просто не ожидал, что ты обидишься. Ведь по сути, это милость, приближение нас к двору. Не часто поэтов приглашают.
- Тут, моя разумница, и еще одна задумка императора есть. Я те­перь буду обязан являться их очам очень часто на всякие торжества и тезоименитства, а значит, легче будет следить за мной. Но когда же мне теперь работать?
291
Пушкин был совершенно прав, когда говорил, что камер-юнкером император его сделал для того, чтобы его жена «плясала» в Аничковом.
И на вечере у Смирновых Пушкин жаловался, что его оскорбили, унизили, что мундир камер-юнкера он даже шить не будет, будет яв­ляться во дворец, как прежде, что этот злосчастный мундир очень до­рого шить, а у него и так денег нет...
Николай Михайлович Смирнов, муж черноокой Смирновой-Россет, успокаивал его:
- Александр Сергеевич, я тоже камер-юнкер, выше еще не шагнул и не чувствую себя униженным...
- Вы молоды, вы еще молоды, - возражал Пушкин. — Все это уро­нит меня в глазах и света, и народа... Может даже продаже книг повре­дит...
- Ну уж! Звание никак не может лишить вас народности, ибо все знают ваш строптивый нрав и все понимают, что вы не искали этой чести.
Пушкина уговаривали всей компанией. Он, вроде, притих, но все-таки говорил, что мундира шить не будет.
И тогда Смирнов, человек богатый, взял это дело на себя. Он купил мундир и послал его Пушкину с запиской: «Или вы берете мундир, или ввергаете меня в убыток».
Пушкин смирился.
Главное достоинство придворного чина было в том, что, постоянно бывая в обществе императорской семьи, человек получал много вы­год.
Но и забот прибавлялось. Чин обязывал бывать на придворных це­ремониях, а их было немало.
А на следующий день Пушкин вернулся домой чернее тучи. Нака­нуне договорились ехать вечером к Карамзиным, и Наташа была уже в вечернем платье.
- Саша, что?! Что случилось?!- она бросилась вслед за Пушкиным в кабинет.
Пушкин в отчаянье махнул рукой. Он чуть не плакал. Наташа сходила в будуар, поменяла платье на домашнее и снова вошла в кабинет мужа.
- Зачем ты переоделась? Я не поеду, а ты поезжай.
- Оставь! Пушкин, говори сейчас, что случилось, не мучай меня.
- «Медного всадника» запретили печатать. А я уже договор со Смирдиным заключил на издание его, аванс получил, и частично его потратил.
- Мне на шарф?
- Да, и не только...

292
— Пойдут новые долги. На что жить будем? Нам надо на сносную жизнь 30000 рублей в год. Я не зарабатываю и половины. Да еще такие провалы. Занимал под «Медного всадника» — он не дает ни копейки.
- Саша, успокойся, - обнимала Таша мужа, — все это, конечно, огорчительно, но не настолько, чтобы так отчаиваться.
- И критика в пляс пустилась, оплакивают меня: «Пушкин цар­ствовал десять лет... Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время... мы должны оплакивать горькую невоз­вратную потерю...» Сказки мои у них - мертвые и безжизненные.
- Пушкин, - перебила его Наташа, — охота тебе читать и запо­минать это злословие! Они тебе завидуют. И «Медный всадник» хо­рош, потому и запретили. А сказки твои - просто чудо. Я уже читаю их Маше. Она еще ничего не понимает, но чувствует их музыку: «Ель в лесу, под елью - белка...» Пушкин, ты должен быть мужественным, не должен сгибаться под эти их пляски.
— Спасибо, Таша, спасибо, ангел мой.
Наташа никогда не просила у мужа новых платьев. Бальные платья стоили очень дорого, и им были не по карману. Платьями одаривала Наташу незабвенная тетушка Екатерина Ивановна Загряжская, кото­рая тоже гордилась светскими успехами племянницы.
Но Пушкин все-таки разорялся и на наряды жены. Вдень получе­ния хороших гонораров он вез жену в магазин или к портнихе и получал огромное наслаждение, глядя, как, примеряя очередной наряд, Наташа кружится у зеркал.
Он любил дарить своей красавице подарки, только не часто мог это делать.
В женскую моду входили боа - круглые шарфы из меха или страуси­ных перьев. Пушкин сам любил все модное. И не мог допустить, чтобы его красавица отставала от моды. Он и купил ей с полученного от Смир-дина аванса за «Медного всадника» замечательное меховое боа. Вручил торжественно Наташе коробку и велел немедленно'примерить обновку.
Наташа ахнула, раскрыв коробку. Шарф был из кусочков норки от­личного цвета. Наташа накинула его на плечи и бальным, да еще кокет­ливым, шагом прошлась по гостиной. У Пушкина слезы появились на глазах.
— Саша, что ты? — бросилась к нему Наташа. — Боа — просто чудо-Спасибо, милый. Ты из-за долгов огорчаешься?
- Я не огорчаюсь, а слезы - от радости, оттого, что ты так прекрас­на, что я не перестаю удивляться Божьей милости, ниспославшей тебя мне, родная моя.
— Ой, Саша, ты напугал меня! Я так рада, ты знаешь, как я люблю шали и шарфы, это моя слабость, шарф мне очень нравится, а ты — пла­чешь.

293 S3?
— От радости, ангел мой, от радости. Пляши, красуйся в Аничковом. Ты создана для этого Господом. Даже смотреть на тебя — сплошное удо­вольствие. А уж быть твоим мужем, обладать тобою - самое настоящее счастье, - и он со страстью обнял жену и поцеловал.
И авторитет Пушкина с получением камер-юнкерства в глазах света, вопреки его опасениям, значительно вырос. Кроме как на придворные церемонии, каждый день им теперь присылали по несколько приглаше­ний на балы, в салоны. Приходилось выбирать.
Ну, а приглашение в Аничков дворец не заставило себя ждать.
Рано утром, Пушкины еще и не встали, придворный лакей принес им приглашение быть в восемь с половиной в Аничковом.
Пушкины приехали в девять. Только они вошли, к ним устремилась графиня Бобринская, поздоровалась и зашептала:
— Сегодня гости должны быть во фраках.
Пушкина бросило в жар. Наталья Николаевна покраснела.
— Вырядился! - Пушкину так не хотелось надевать мундир камер-юнкера, а вышло — вырядился, ждет не дождется предстать в камер-юнкерском.
— Ничего-ничего, видя их смущение, - говорила графиня. Она всегда покровительствовала Пушкину и не раз давала Пушкину и На­тали дружеские советы по светскому этикету и подобающим костю­мам. - Оставьте Наталью Николаевну мне, а вы, Александр Сергеевич, съездите домой и переоденьтесь.
Пушкин с радостью поручил жену графине и поехал домой, пере­оделся, но возвращаться в Аничков не захотел, есть оправдание отсут­ствия. Графиня похлопочет за него. И отправился на вечер к Салтыко­вым: там ему было интереснее.
Царь на каждом балу хотя бы один танец танцевал с Наташей. И те­перь она с опаской ожидала приглашения императора. Николай при­гласил ее на кадриль.
Хорошо, подумала Наташа, во время кадрили много не поговоришь. Она боялась, что император спросит о новом звании мужа и придется благодарить, врать, что муж доволен.
Государь был недоволен отсутствием Пушкина и несколько раз при­нимался говорить об этом то с Бобринской, то с Натальей Николаев­ной. Пенял ей:
— Он мог бы дать себе труд съездить, надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему.
— Он собирался вернуться, — защищала Наташа мужа.
Дома Наташа посетовала Пушкину, а узнав, что он был на вечере у Салтыкова, возмутилась:
— Бросил меня, обманул императора...294
- Не бросил, а оставил на попечение графини. Без меня ты там ко­кетничала вволю, и царь, небось, был рад моему отсутствию и вовсю ухаживал за тобой.
- Саша! i
- Шучу, шучу! ; Бобринских называли «сахарными графами», потому что они уже
не одно столетие строили в России и на Украине сахарные, свеклопере-рабатывающие заводы, на этом богатели и стали очень богатыми.
Нынешние Бобринские, граф Алексей Алексеевич и графиня Софья Александровна, были близки к двору. Софья Александровна считалась подругой императрицы Александры Федоровны. В свете Бобринскую прозвали «графиня прелесть» за миловидность, кротость, доброжела­тельность и доброту.
С графиней Бобринской, образованной, умной, при этом прехоро­шенькой, Пушкин любил поболтать.
А с графом у Пушкина были очень дружеские отношения. Бобрин­ский, как и Пушкин, случайно избежал ссылки после декабрьского вос­стания 1825 года. Оба они переживали, что лучшие их друзья были или казнены, или сосланы в Сибирь.
Богач, граф Бобринский не барствовал, а, имея большие земли по всей России, занимался агрономией, новинками в сельском хозяйстве, использовал заграничный опыт и слыл рачительным хозяином, а так­же занимался научными поисками в сельском хозяйстве и... изобрел духовое ружье, которое и причислило его к вооруженному восстанию в декабре двадцать пятого. Устроил тайную типографию, совсем не для политики и восстаний, но и от этого пострадал.
Пушкин и ценил Бобринского за все это, любил с ним поговорить. Он давно был вхож в их дом, «отделанный со вкусом и с умеренной ро­скошью». Был обласкан, чувствовал, что ему там всегда рады. А когда он женился и стал выезжать с женой, Бобринские сразу взяли шефство над его молодой и неопытной в светском этикете женой, а потом и над самим Пушкиным, который был теперь допущен в самый высший свет.
В другой раз в приглашении в Аничков дворец было указано Пуш­кину явиться в мундире, а Наталье Николаевне - «обыкновенно».
Но, только Пушкины вошли во дворец и стали подниматься по лест­нице, как навстречу им заспешила опять графиня Бобринская.
— Александр Сергеевич, ваша треугольная шляпа с плюмажем - не по форме, в Аничков ездят в круглых шляпах!
А бал уже начался. Все танцевали контрданс. Гостей было много.
Пушкины были в замешательстве. Что делать?
А граф Бобринский уже нес Пушкину круглую шляпу.
Шляпа была много раз надевана, засалена, но Пушкин поблагода­рил Бобринских, выручивших его, и надел шляпу.
295 SS"
Наташу сразу пригласили на танец, а Пушкин вышел в дворцовый сад, где уже прогуливался великий князь Михаил Павлович.
- Что ты один здесь философствуешь? - увидев Пушкина, спросил великий князь.
- Гуляю.
- Пойдем вместе.
Великий князь поздравил Пушкина с присвоением нового звания.
- Благодарю вас, - сказал с иронией Пушкин, - до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили.
- Отчего же? — удивился князь.
Пушкин уклонился от ответа и заговорил о другом, а про себя по­думал: «Может, император и не думал унижать меня? Вот великий князь не понимает даже, над чем люди смеются».
Через день опять надо было ехать в Аничков, но Пушкин отказался. Наташа поехала с Бобринскими. Неожиданно, всего на полчаса, явился государь. Пригласил на танец Наталью Николаевну.
- Ну, а теперь почему вашего супруга нет? Из-за сапог или из-за пу­говиц ваш муж теперь не явился?
- Ему нездоровится, - защищала Наташа мужа.
- Что так? Говорят, у него отменное здоровье, что якобы он купа­ется по утрам до самой зимы, ходит пешком из Царского и с Черной речки в Петербург?
- Так-то оно так, только много сложного у писателя в жизни.
- Что это за сложности у поэта? Муза - рядом, красавица, умница, любит... - Николай крепко сжал ее руку. В голосе его был вопрос, лю­бит ли она Пушкина.
- Да, люблю, поэтому и прошу снисхождения к мужу. Поэты друго­го устройства, не как мы простые люди. В них нам много непонятно­го...
- Ну-ну, защитница мужа, вижу: очаровательница любит Пушкина. А он пренебрегает вами...
- Он тоже любит, - сверкнула укоризненно глазками Наталья Ни­колаевна.
«Счастливый Пушкин, - думал Николай. - Полжизни можно отдать за эти глаза чаровницы, за этот волшебный взгляд».
- Все-таки внушите супругу, чтобы не пренебрегал придворными приличиями.
Наташа ничего не сказала Пушкину о разговоре с императором. За­чем? Мужу и так тяжело. И то, что государь через нее, женщину, поучает Пушкина, точно бы ему не понравилось.
С января 1834 Пушкин крепко засел за «Пугачева». На балы почти не ездил, разве только на те, на которые нельзя было не ехать. Бал у Стро-296
гановых был один из самых блистательных. Присутствовали император с императрицей.
Пушкин ждал, что император спросит его о присвоении нового зва­ния, но Николай не спрашивал, и Пушкин не стал благодарить его за милость: уж очень не хотелось благодарить.
Николай был доволен тем, что Пушкин привыкает к ношению мун­дира и обязанностям камер-юнкера: представляется императрице, бывает в придворной церкви, на балах в Аничковом. И сам подошел к Пушкину.
- Как ваш Пугачев? - спросил император Пушкина. - Скоро будет готов?
- Работаю, - уклончиво ответил Пушкин.
- Жаль, я не знал, что вы о нем пишете, я бы познакомил вас с его сестрицей, которая три недели тому умерла в крепости.
- Столько лет в крепости?! - невольно воскликнул Пушкин.
- Нет, на свободе, в предместье крепости.
Наталья Николаевна с беспокойством следила за разговором мужа с императором. Старалась по лицам их прочитать, о чем разговор, и беспокоилась, как бы не сорвался Пушкин, не поссорился с царем. Проблем и так достаточно. Но к ним подошла императрица и увела Николая.
«Вроде, мирно разошлись», - успокоилась Наташа.
- Государь благоволит к вашему мужу, — говорили Наталье Никола­евне.
Наташа улыбалась в ответ.
- Но в улыбке вашей и в глазах — тревога. Вы чего-то опасаетесь? Пушкин опять что-то натворил?
- Нет, — торопливо возразила Наталья Николаевна, а про себя по­думала: — «С него станет», — но сказала:
- Скорее всего, они говорили о «Пугачеве». Думаю, они об этом го­ворят. Государя тоже интересует тема Пугачева.'
А Пушкин, бунтуя молчаливо против царской милости, превозмо­гая свою гордыню, нижайше просил у государя ссуду на публикацию «Истории Пугачева».
Николай прочитал рукопись, сделал небольшие и, как считал Пуш­кин, дельные замечания и позволил печатать «Историю..».
Пушкин был рад, что «Пугачев» прошел почти без поправок, и гово­рил жене:
- Лучше издавать за свой счет, тогда весь доход пойдет нам, а не из­дателям. А чтобы типография не обманула, печатать у Сперанского.
- Но это ж казенная типография?
- Да, надо обратиться к государю за разрешением печатать у Спе­ранского. И ссуду на издание попросить.
297 S3?
Сначала Пушкин письменно, через Бенкендорфа, попросил 15000 рублей. Через неделю уже двадцать тысяч.
И государь дал ему и ссуду 20 тысяч на два года для издания «Пугаче­ва», и распоряжение типографии Сперанского.
Пушкин ликовал, а Наташа — еще больше. Когда Пушкину бывает хорошо, она просто счастлива. Пушкиных заваливали приглашениями. Если бы они откликались на каждое, то танцевали бы с утра до вече­ра. Но от утренних балов они отказались сразу. Пушкин с утра работал, а Таша хотела быть в это время близко, чтобы мысли мужа не отвлека­лись беспокойством о ней. Когда она была дома, Пушкину лучше ра­боталось. А когда она уезжала по утрам, Пушкин беспокоился, думал о
ней, нервничал, ревновал...
Но почти каждый вечер теперь он вывозил свою Мадонну в свет. Сам он мало танцевал, больше вел разговоры в мужской компании.
Однако общество не терпит чужого счастья и всегда найдет способ
сделать гадость счастливым.
Даже близкие друзья не могли порадоваться счастью Пушкина.
«...Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Так он протран­жирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай и более необхо­димость не затащут его в деревню...», — писал один из друзей Пушки­на другому.
«...Пушкин ничего не делает как утром перебирает в гадком сундуке своем старые к себе письма, а вечером возит жену свою по балам не столь­ко для ее потехи, сколько собственной», — это тоже друзья друг другу пи­сали. И пусть не без иронии, но и — зло. Неуважительно и к Наталье
Николаевне.
Только близкие друзья знали о новой беременности Натальи Нико­лаевны. Но долго ли утаишь такое.
- Удивительно хороша Пушкина, - говорил Вяземский на балу. - Пушкин опять задал ей стишок свой, который с помощью Бо-жией не пропадет также для потомства. А она пляшет, как ни в чем не
бывало.
Они не только писали, а и вслух «жалели» Пушкина, совершенно не задумываясь о том, что только два года живут молодые, что существует на свете любовь, страсть, которые сильнее, а может, и важнее в жизни
работы и творений.
— Завистники! - говорил он друзьям. - Вы же знаете, что я работаю по утрам. Вечера с вами променял на развлечения с женой? Так я те­перь — женатый человек.
Вообщем-то и сам Пушкин в письме к Нащокину жаловался: «Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это требует денег, день-ги достаются мне через труды, а труды требуют уединения... А Плетнев

298
хочет, чтобы я работал, как машина. Но поэт работает всегда, и тогда, \ когда вывозит свою жену в свет...»
Плетнев был прав в том, что Пушкину нравится вывозить свою жену в свет. Наталья Николаевна вообще не стремилась на балы. А Пушкин считал своим долгом вывозить жену. Он любил ее. Он обещал и ей, и теще сделать ее счастливой. И Таша так юна, хороша, ей не может не нравиться блистать на балах и в светских салонах. Так он думал.
«Пусть покрутится среди молодых кавалеров, старый муж дольше не надоест».
И, всю жизнь страдающий от недовольства своей внешностью, ма­лым ростом, он гордился тем, что завоевал первостатейную красавицу, возле которой на балах пчелиным роем кружится все мужское обще­ство. И его, Пушкина, статус повышается. И все мужчины завидуют тому, что Пушкин владеет этим сокровищем.
«За что мне такое счастье? — думала Наташа. — Божий дар — красота. Моей заслуги тут нет. Тут больше заслуга Пушкина. Он меня заметил. Он меня вознес до небес, ввел в общество, представил императорской чете, он научил, как себя вести в высшем обществе».
Она уставала от балов. Иногда ей не хотелось ехать, лучше бы остать­ся вечером с детьми.
Но Наташа видела, что Пушкину после напряженной утренней ра­боты надо развеяться. Нужны новые впечатления, новые связи для продвижения своих творений в печать, необходимо подружиться с вла­дельцами больших частных библиотек, чтобы воспользоваться ими для работы. Видела она и то, как он гордится ею, ее успехом в обществе.
«Бедный Пушкин! — думала она, — Он — гений, а собою по-прежнему недоволен, и даже я нужна ему для поддержания уверенности в себе. Он не может не работать. Творить для него такая же необходимость, как поесть-попить. Я свои волнения молитвой и слезами успокаиваю, а ему их надо непременно на бумаге выразить. Это и есть дар Божий.
Он может очень перенервничать, а из-за стола, после работы, всегда с хорошим настроением поднимается. Получается, что работа для него и лекарство. Все в нем сверх меры: и хохочет громче и заливистее всех, и радуется громко и задорно, и вспыхивает как искра, когда кто-то оби­дит его, и уж не дай Бог, оскорбит. Тогда даже страшно за него бывает».
Наташа полнела, неизвестный малыш во всю толкался у нее в живо­те. Танцевала она теперь только медленные танцы, и все-таки пришла беда.
В масленицу Пушкины ездили на балы ежедневно, а то и по два раза вдень.
В Прощеное воскресенье, последний день масленицы во дворце было два бала. Одних приглашали на утренний, к половине первого. Других, особо избранных, — на вечерний, к половине девятого.

299
Пушкины приехали к половине девятого. Было видно, как неохотно участники утренннего бала покидают дворец и завидуют тем, кто при­глашен на вечерний.
— Слава Богу! — говорил Пушкин, везя жену на этот последний бал. - Балы с плеч долой.
В гостиной он, сказав Наташе «Не усердствуй!», ушел играть в кар­ты. Однако присматривал, как она там. Уж очень бледненькая была На­таша в этот день.
Вдруг видит: жена идет в уборную императрицы, а ноги у нее под­кашиваются, вот-вот упадет. Пушкин бросился к Наташе и едва успел: — она упала ему на руки без чувств.
Пушкин унес жену на руках в карету и погнал домой, послав тут же
за Спасским.
В чувство Наташа пришла, но стонала от боли в животе. Началось кровотечение. И она выкинула на третьем месяце беременности.
Горе ее было безутешным.
Наташа долго не могла прийти в себя, у неё была горячка, путаное
сознание.
А поправившись, Наташа твердо сказала:
— Все. Я еду в Полотняный. Хочу уехать от всех. Хочу видеть сестер.
— И не хочешь видеть меня, будто я виноват в случившемся.
— Не хочу я, Саша, это сказать. Но и близости, прости, никак не хочу. Все это тягостно и пошло после смерти маленькой. И ты отдо­хнешь от нас. Будешь много работать, а потом приедешь к нам.
Пушкин не возражал. И начали готовиться к отъезду в-Полотняный. В свет Наташа больше не выезжала, Пушкин — тоже. Оправдывался
болезнью жены.
Теперь Наташа усиленно занималась рукоделием, шила себе и детям
к лету платья.
Сестры, узнав из ее письма, что она теперь больше сидит дома и ру­кодельничает, отправили к ней из Полотняного Завода портниху Ав­дотью, которую они прозвали Дульсинеей, чтобы та под руководством Наташи разузнала, что теперь носят в столице, о новых фасонах и на­училась шить модные платья. А брата Дмитрия умоляли разориться на ситцы для них, потому что от матери этого не дождешься.
«...иначе мы рискуем показаться смешными с нашими фасонами времен Французского короля VII века Дагобера», — писала Катерина.
А еще они просили братца разориться на «верховые платья», кото­рые в очень плохом состоянии, а скоро лето, и им не хотелось, стыд­но было выглядеть очень бедными, «...уж наши юбки так измыты, что насилу держутся». Просили дать портнихе 80 рублей, которых должно хватить на это, и она, мол, в Москве и сошьет платья под руководством Наташи.300
Александра в конце письма приписала шутливое, но очень настоя­тельное:
«Если не исполнишь нашей просьбы, то застрелюсь и убегу, тогда уже будет поздно. Пожалуйста, не откажи нам дать денег для верховых пла­тьев, кажется мы и то всякого удовольствия лишены, так право будет грех нас этим не утешить, не то мы во все лето ни разу верхом не поедем, наши платья изодраны и не откладывайте до другого разу потому что Ав­дотья гораздо дешевле купит.. Господин Гончаров не будьте скупым.. Дай деньги Авдотье на наши амазонки... Пожалуйста так же уплати моей горничной жалованье за январь и февраль 20 рублей и 5 рублей за декабрь прошлого года, ей нужно делать себе покупки, я тебя умоляю, не откажи, право у нее большая надобность в деньгах».
И теперь, уже вдвоем, Наташа с Дульсинеей часами сидели за руко­делием.
— Моя «Пиковая дама» в большой моде, - радостно говорил Пуш­кин жене за обедом. - Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Ната­льей Петровной Голицыной и, кажется, не сердятся.
Наташа радовалась за мужа.
Сестры изводили ее своими грустными письмами. Мать посадила их целиком на плечи брата Дмитрия. Сама жила в Яропольце. Материально дочерям не помогала. Молодость их проходила. Александре скоро будет 23 года, Катерине - 25. Женихов не было. Да и откуда им быть? Редкие балы в Калуге. Брат Дмитрий поднимал полученное отдела запущенное хозяйство, выбивался из сил. И сестры совсем впадали в отчаянье.
Такие же отчаянные письма они писали в Петербург и тетушке За­гряжской. Екатерина Ивановна частенько говорила с Наташей о се­страх, вместе они жалели их.
— А что, если попробовать сделать их фрейлинами? — сказала как-то Екатерина Ивановна. - Тогда они смогли бы жить в столице само­стоятельно. Но поселить их во Дворце я вряд ли смогу. Надо снимать квартиру.
— С нами вместе, - обрадовалась Таша. - Так получится дешевле. Мы снимем квартиру побольше и выделим им комнаты. И повар, и прислуга будут наши.
— Добрая ты, моя душа! — обняла Екатерина Ивановна племянни­цу. — Больно бы хорошо это было. Только вот согласится ли Пушкин? Хоть и будет их доля в расходы вложена жалованьем и пособием Дми­трия, но все-таки расходы Пушкина увеличатся, а он и так весь в дол­гах.
— Я уговорю его! — горячилась Наташа. — Столоваться будем вместе, может, это и не увеличит наши расходы. Давайте не будем ему пока го­ворить, у него и так сейчас осложнений хватает. Оставим до лета. Летом он, как и я, собирается съездить в Полотняный, с сестрами все обго-

301
ворим, и все вместе примемся Пушкина уговаривать. Я уверена, что он мне не откажет.
- Так и сделаем, — согласилась Екатерина Ивановна. А Пушкин опять был в негодовании:
- Цензура урезала много строк в «Анджело», а это означает, что я теряю в заработке. Смирдин платит мне по червонцу за строчку. Буду требовать, чтобы вместо сокращенных цензурой строк ставили точки и платили за точки, как за строчки.
- А это возможно?
- Не знаю, но буду настаивать, чтобы ставили точки и платили за них.
Старшие Пушкины к весне перебрались в Петербург, куда приехал из Варшавы их младший сын. Левушка после отставки с военной службы поселился у них, вел разгульную жизнь, поздно ложился, поздно вста­вал, бездельничал. Но Надежда Осиповна, по-прежнему считающая его маленьким несмышленышем, радовалась тому, что сын все время при ней, при досмотре, и старалась вразумить его и настроить на достойную жизнь. Надежда Осиповна теперь чуть ли не каждый день приезжала к Пушкиным. Дети старшего сына ее восхищали. Она писала Ольге в Варшаву:«Детм очаровательны, мальчик хорошеет удивительно. Мари не меняется, но она слабенькая, едва ходит. Она напоминает мне мою умер­шую маленькую дочку Софи, не думаю, чтоб она долго прожила. Сашка большой любимец папы и всех, но мама, дедушка ия— мы все за Машу...»
Родители часто жаловались на безденежье, на то, что нечем платить налоги за имения. А однажды вообще пришли в слезах: «Болдино угро­жают продать с торгов за долги».
Родители своей бесхозяйственностью, полностью положившись на управляющих, так расшаталаи свое болдинское имение, что были объявлены банкротами, им грозили описью и продажей деревеньки с торгов.
Родители уговаривали Александра взять на себя их болдинское имение, выплачивая родителям, сестре и брату определенные суммы, а оставшееся беря себе как прибыль. Наталья Николаевна, всегда чув­ствительная к чужому горю, не могла смотреть на слезы свекрови и уго­варивала мужа согласиться, хотя была уверена, что Пушкин не сумеет поднять хозяйство: предпринимательского таланта у него совсем не было.
- Может, мы еще и заработаем что-то таким образом, - говорил Пушкин. - Только что можно заработать там, где все запущено и разо­рено? Мне хоть со своей-то частью Болдина справиться бы. Чтобы что-то заработать на имении, надо там жить и следить за этими жуликами-Управляющими, а отсюда уследить невозможно.
И все-таки Пушкин согласился взять имение родителей в свои руки: он старший сын, родители стары и больны, значит, он обязан взять их303
302
трудности на себя. Он понимал, что взваливает фактически непосиль­ную ношу, но, как жена, подпитывал себя надеждой, вдруг удастся и за­работать немного. С деньгами было ой как плохо!
Сестры, узнав о твердом намерении Наташи приехать, были счаст­ливы. Они давно звали ее, хотели сами к ней приехать, но на это не было средств. Однако в тайне все три сестры давно решили, что Наташа привезет их в Петербург, чего бы ей это ни стоило.
Теперь надо было готовить к этому Пушкина. И Наташа это уже де­лала.
Сам Пушкин намеревался заняться издательскими делами, наведе­нием порядка в документах принятого от отца Болдина, съездить в Бол-дино и изучить состояние имения на месте. А потом отправиться в По­лотняный Завод и провести со своим семейством там две недели.