(почти фантастическая быль)

(седьмой отрывок)

Нинель больна нарколепсией, ей обязательно нужно спать днём, в крайнем случае, вечером, хотя бы час, а лучше два. Но я об этом ещё не знаю и делаю глупость. Заявляю о своих правах на свободу выбора. Меня дико и срочно тянет в старый Иерусалим. А Нинель хочет отдыхать в гостиничном номере, силы её иссякли, она себя почти не контролирует, катаплексия, внезапная слабость и сонливость. Вот так людские, вроде бы небольшие, разности, начинают рыть яму непонимания между близкими людьми.
Господи, почему ты не даёшь отдохновения моей уставшей душе? Я всё равно ни во что уже не верю. И в тебя не хочу верить. Ты мне не нравишься. Ты слишком жесток, чтобы нравиться. Ты хочешь провести меня через все круги ада, чтобы я что-то понял? Или тебе просто на меня наплевать? Тебе нужно, чтобы я сдался и ударился в веру? Так примитивно?
Я же сдавался не один раз, ты помнишь? Я был много раз ниже плинтуса, но потом, почему-то, ты опять благосклонно разрешал подняться, и чувствовать себя некоторое время простым человеком, не задающим вопросы, агнцем безропотным. Возможно, я, таким образом, ищу тебя, но в людях тебя точно нет. Сколько видел людей, но нет. Блеснёт иногда в ком-то твоя искра, но быстро истлевает.
И в этот раз всё то же самое. На улицах Иерусалима божья искра в Нинель иссякла. Аккурат на перекрёстке Иерусалимского шоссе N 60 (древнейшей оси страны, ведущей в Беэр Шеву) и улицы Геенна (огненная).

Дурацкий красный двухэтажный туристический автобус, с наушниками на русском языке, останавливается у автовокзала минут через десять, после того, как мы в него сели на хребте с Променадой Шеровера. Все вышли, даже водитель. Выяснять что-либо на своём ломано-русско-английском у кого бы то ни было, у меня нет желания. Мне плевать, как всё обернётся в следующую минуту со мной и Нинель в этом древнем историческом городе, это моя конечная остановка. Я живу одним днём.
Но у Нинель, как всегда, всё не так.
– Я хочу есть! Я устала! У нас завтра целый день будет экскурсия с гидом. Поедем в гостиницу!
– Мы только-только выбрались из гостиницы в город. Поедим что-нибудь на автовокзале, а потом решим, что дальше делать. – Надеюсь сгладить обстановку.
Но ничего не получается. Абсолютная Нинелькина «блондинистая» индифферентность к Иерусалимским красотам, неспособность чувствовать дыхание древности, нелюбовь к топтанию исторических камней под ногами, которые, может быть, когда то топтали ноги Иисуса, или Петра, начинают меня серьёзно выводить из себя.

Ну вот. Заштатный отель с дешёвым номером, но есть и душ и туалет, выглядываю объективом камеры в окно – дворы, дворы, дворы… «Тьма сгустилась над Ершалаимом» (с). Непогода. Мы здесь должны быть три дня. И первый день уже проведён бездарно благодаря моей Ниночке. Честно говоря, только в Иерусалиме я понимаю, насколько она мне мешается, мешает ходу мысли и настрою жизни… всему мешает своим мещанским примитивным настроем.
– Очень холодно (она). Можно как-нибудь кондиционер потеплее настроить?
Действительно, в конце января в Иерусалиме не очень жарко. Но кондиционер мёртвый и древний, как Соломоново царство. Еле тёплый ветерок – всё, что удаётся мне из него выжать.
– Помнишь! Ты хотела попробовать Абсента. – Говорю я. – Похоже, что настал момент его попробовать. Сразу станет теплее.
Она соглашается, я надеваю лёгкую курточку и выхожу на ночную Иерусалимскую улицу Иуды. Покупаю зелёный Абсент в первом же попавшемся ларьке на Хевронском шоссе. Я уже знаю, куда идти. Туда, где колодец с решёткой. У меня уверенное чувство, что к Нинель вернётся уже другой Алекс.
С Хевронской дороги я попадаю на улицу Дэниэля Яновского, а потом на улицу «Взошедших на эшафот» (Олей ха-Гардом), проходящую около Променады Шеровера. Мимо меня проезжает всего пара машин, уже поздно и очень темно. Отхлёбываю ещё немного Абсента прямо из горлышка бутылки и закусываю апельсином. Редкая гадость! И чувствую, как остатки древнего иудейского водопровода притягивают меня всё сильнее и сильнее.
Вот и Дворец губернатора (Армон ха-Нацив), где сейчас миротворцы ООН. Мне нужен вход в колодец древнего акведука на противоположной стороне улицы еврейских национальных героев.
Я смотрю на небо и понимаю, что нахожусь в темноте не один. На ясном звёздном небе надо мной бесшумно и медленно проплывает неопознанный объект продолговатой сигарообразной формы с мигающими разноцветными огоньками по бокам.
Понимаю, что двигаюсь в правильном направлении. Ещё в Хайфе почувствовал, что должно быть что-то связанное с водой. Крюгер там рассказал нам с Нинель про «охотников за наводнениями», которые специально приезжают в «Ершалаим» за впечатлениями от стихии – буйствами природы (словно навлечёнными фатальной грешностью нации), наводнениями и штормовыми стихиями.
Вот колодец с мозаикой по бокам, изображающей всю схему Хасмонейского водопровода от самих Соломоновых бассейнов. Это не тот колодец. Я иду глубже в парк, к настоящему колодцу, ведущему в 400-метровый туннель водовода под хребтом. Я уже знаю, что там нет никакой воды. Туда забилась тёмная материя. Перелезаю ограду, вскарабкиваюсь на колодец, торчащий каменной грудой из земли, протискиваюсь сквозь запертую решётку вниз.
Вблизи тёмной материи я изменяю свои свойства. И могу протискиваться сквозь решётки, как Терминатор из жидкого металла. Материя подхватывает меня и несёт достаточно быстро вниз, по колодцу в основание хребта, потом крутой поворот, и меня несёт уже в сторону старого города. Минут за десять я преодолеваю расстояние до туннеля Храмовой горы, где давление потока тёмной материи ослабевает, потому что пространства становится больше. Я встаю на ноги и продолжаю идти дальше по туннелю в сторону Стены плача.
И тут, совершенно неожиданно, натыкаюсь на странного мужичка в спортивном костюме, и с вантузом. Он своим сантехническим инструментом, необычно большого размера, проталкивает тёмную материю в один из боковых водоводов.
– Ты кто? – Вопрос выскакивает из меня автоматически. Я не успеваю даже сообразить, что к чему.
– Я то?! – Мужчина вздрагивает от неожиданности и поворачивается в мою сторону.
Минуту мы внимательно разглядываем друг друга в полутьме. Бороды у мужика нет, видимо он сегодня побрился. Черты лица мужественные, с налётом мудрости и властности. На сантехника он явно не похож.
– Я это, Всадник… прокуратор. Не узнаёшь?
– Нет.
– Понтий Пилат я!
Я застываю в немом удивлении. И еле выдавливаю из себя вопрос.
– А что вы тут делаете?
– Как что?! Хасмонеи водопровод строили, Ирод строил, я тоже строил. Водопровод – это кровеносная система города, без которой не будет жизни. Приходится иногда его и чинить, чтобы не засорялся. В общем, некому сейчас, кроме меня…
А тебя я знаю, Лёха! – Продолжает Пилат. – Вы с Максом порядочно начудили, я бы вас выпорол. Но ОН относится к тебе благосклонно. Ты ему зачем-то нужен.
– Кто ОН?!
– Ты хоть раз попробуй не тормозить! Не задавай лишних вопросов! – Пилат хмурится. – Сам вспомни, сколько раз ты должен был умереть, но всё время выкарабкивался. Я удивляюсь, ты жить не хочешь что ли?!
– Я же не специально! Такие были обстоятельства!
– Скажи ещё, что жизнь дерьмо! ОН при этом просто млеет от удовольствия.
Всё происходящее вводит меня в некий транс. В голове копошится много вопросов. Понтий Пилат читает мои мысли.
– Только не спрашивай, где мой плащ с кровавым подбоем. С прошлого века много времени ушло, его моль съела. А сейчас, сам знаешь, ткани современные, композитные, лёгкие и удобные, мне нравятся…. И вообще ничего не спрашивай. Что посчитаю нужным, сам скажу. Догадайся, как мне надоело за две тысячи лет рассказывать.
– Понимаю.
– Ты из вежливости говоришь, что понимаешь. А понять ничего, на самом деле, не можешь. Каждый по-разному всё понимает. И про Иисуса тоже неправильно все понимают. Тогда всё по-другому было, а не как в евангелии. Люди каждый день лгут по сто раз. Представляешь, сколько лжи за две тыщи лет накопилось?!
Кстати, используй момент, мы сейчас прямо под Стеной плача находимся. Где твой плач?
Я даю ему конверт с письмом Олега Фёдорова. Он начинает читать вслух: – «Прослужив полгода, я пришёл к выводу, что присутствие советских войск в ДРА не имеет смысла и приносит советскому народу одни бедствия.»
– Ты что же, всё начальство сверху донизу решил задолбать этим письмом?
– Ну, так Дмитрий Анатольевич сказал же, что сейчас свобод выше крыши, но только их нужно добиваться.
Пилат смеётся.
– Ладно, передам! Но это не твой плач, добрая ты душа. Свой напиши, а то ОН может и обидеться.
– Хорошо. Только у меня нет ручки и бумаги.

Понтий Пилат кладёт свой вантуз на каменную ступеньку. Достаёт откуда-то огрызок карандаша и мятую бумажку. Я пишу: «Меня не любят женщины». Комкаю и отдаю ему. Он улыбается.
– Ты что же, Лёха? Не понимаешь, где находишься? Здесь, в информационном поле, языки не нужны. Мы понимаем друг друга мыслями. Я вот говорю сейчас на латыни, как и две тысячи лет назад, а ты по-русски. Но мы и думаем одновременно. Иисус думает на арамейском, я на латыни, ты по-русски. Но сами мысли в виде образов передаются в наши головы телепатически, и мы всё равно понимаем друг друга.
– А Иисус разве тоже здесь? – Изумляюсь я, и затаиваю дыхание.
– Иногда захаживает поболтать, почему нет. Сейчас он не здесь. Ты вот что. Давай с тобой меняться на Максовы часы, они тебе всё равно уже не нужны. Мало ли к кому попадут ещё, а нам здесь столпотворения не нужно.
Я безропотно отдаю ему часы. Я про них и на самом деле давно забыл. Действительно. Мне достаточно Абсента, или Смирновки, чтобы начать видеть то, что не видят другие.
Взамен Понтий Пилат даёт мне обыкновенный трамвайный билет с номером 999999. Немного мятый, явно долго валявшийся у него в кармане.
– Что это? Куда я с ним попаду?
– На тайную вечерю, конечно, попадёшь. Он опять своих собирает скоро, узнаешь…

(конец седьмого отрывка)