Глава II

                                                               Раины университеты жизни

          Раечка, закончила десятилетку с золотой медалью и мединститут с красным дипломом, стала ординатором, позднее была назначена заместителем главного врача детской поликлиники, а ещё позднее – главным врачом детской больницы. И, когда казалось, что всё в её жизни устроено: карьера, любящий и любимый муж, две замечательные и симпатичные дочери, которыми занимается её,  самая замечательная в мире, мама , на неё обрушился целый шквал горя и бед. Конфликт мужа с вышестоящим руководством из-за его принципиальных позиций привёл к откровенным гонениям, как в его, так и в её деятельности. Мама, глубоко сострадая зятю и дочери, не выдержав этих переживаний, умерла от инфаркта. Её мужа – главного экономиста Треста угольной промышленности – неожиданно забрали посреди дня, и насильно увезли в психиатрическую больницу. Придя с работы, Раиса застала заикающихся от страха и слёз дочерей.
          – Папу связали и увезли на скорой помощи врачи и милиционеры.
          Через несколько дней дочери с рыданиями заявили, что в школу они не пойдут. А дальше снежный ком превратился в лавину, сметающую всё на своём пути. Детей с трудом удалось перевести в другую школу, но и там им пришлось несладко. Не смогли они посещать и уроки музыки в музыкальной школе. Девочек повсюду преследовала дикая молва, упорно превращая их в отщепенцев общества. Раису, обвинив во всех смертных и не смертных грехах, перевели в ординаторы, а позднее назначили фельдшером в одном из шахтёрских здравпунктов. Девочки стали замкнутыми, почти не покидая пределов квартиры. Для них даже поход в булочную или в молочный магазин стал нелёгким испытанием.

          Раиса и её дочери оказались в центре напряжённого внимания к ним со стороны любопытствующих окружающих, что само по себе становилось невыносимым для психики, и без того угнетёнными отчаянием от безвыходности их тяжёлого положения. Но ещё более страшный удар настиг Раю, когда ей сообщили, что её мужа больше нет. Похороны были торжественными при большом стечении народа. Рая, бесчувственная и холодная, отрешённо смотрела на лицо мужа в течении всего пути до кладбища. Непостижимо, как могло всё это случиться? Она так любила его, а теперь, вот, он, перед её глазами, а она ничего не чувствует, словно застыла, словно превратилась в глыбу льда. Что это? Как такое возможно? Ноги её онемели. С машины ей помогли выйти, но идти она не могла. Пришлось отвести её в больницу. Микроинфаркт – таков был диагноз. В Раисе, некогда сильной и волевой, с её борцовскими качествами характера, как будто сломался стержень, на котором держалась вся её жизнь. Она пристрастилась к так называемому утешительному для неё напитку – разбавленному водой спирту. Раньше она и слышать об этом не могла. Ни она, ни её муж, ни её родители никогда не держали спиртное в доме. В дни семейного торжества в доме было принято встречать гостей пирогами и иной выпечкой с душистым чаем и сладкими прохладительными напитками. Когда запасы исчезали, она спешила за спиртным в аптеку или гастроном. Вот в такой момент и застала её Ольга, приехавшая с двумя сыновьями в отпуск к родителям. Рая встретила подругу со слезами, рыдая и приговаривая:
          – Оля, Олюшка, родная моя, я погибаю. У меня такое горе, такое горе – и не сказать! У меня нет сил!  Я не хочу жить! Я умру. 
          – Ну-ну, что ты, подруга моя дорогая, так-то расклеилась? Сейчас, сейчас, родная, ты всё-всё мне расскажешь. А пока пошли-ка в ванную, умоемся, моя ты хорошая.
          Собрав наспех к столу, что у неё было, Раиса поставила в центре стола бутылку «Столичной». 
          – Помнишь, Оль, когда Галька утащила у вас бутылку «Кагора»? И мы его попробовали – и ведь сумела, чертовка, нас уговорить, – а потом распевали, как три дурочки, во дворе на потеху бабулям:

          На Волге широкой,
          На стрелке далёкой,
          Гудками кого-то зовёт пароход.
          Над городом Горьким, 
          Где ясные зорьки,
          В рабочем посёлке подруга живёт.
          Размазывая слёзами усталые глаза, успевшие опухнуть от слёз, насквозь промокшим носовым платком, Рая, допев куплет охрипшим от прорывающихся рыданий голосом, икнула.
          – Олюшка, моя ты дорогая сестричка! Ты ведь мне как сестричка приходишься. Ты же, моя радость, выросла рядом со мной, вместе с моими братом и сестричкой, в нашей квартире. Тебя жалели и любили: и мамка, и папка. – Опрастав содержимое крошечной стопки, Раиса, обняв Ольгу, зарыдала с новой силой.
          – Оля, горько-то как! Горько...  Не знаю, как там, в Горьком, а вот, в Прокопьевске… Что творится в Прокопьевске! Нигде правды нет! Наверное, и никогда не было. Моих родителей уже нет. Куда они делись? Отца на свинцовых рудниках загубили. За что?! За то, что он любил жизнь, работу, людей, своих и чужих детишек, творчество? Мужа тоже убили, нет, не в прямом смысле. В переносном, но убили! Убили в нём душу, добрую, широкую, большую.  Её хватило бы на весь город. Он был мечтателем. Дурачок. Большой дядя, а верил, верил в сказки. Понимаешь, в сказки верил, в правду? А где, правда-то? Там? Наверху? А теперь нет его! Нет и сказки в нашей семье. Девчонки мои, жуть как, любили его. На них смотреть тяжело. Не могу, Оля!

          А помнишь детство? Ты тоже всё мечтала, в сказки верила... А тебя,  мамка-то твоя, не любила. Злая была. Начальница! И моих родителей она не любила. А за что?! Что они ей сделали?! Папка тебе игрушки дарил, которые вырезал, лепил, выливал, красил. Всем детям дарил эти игрушки! Не продавал, а дарил! Моя мамка прятала тебя от твоей матери, от её побоев. За что она тебя лупила, скажи?!  Ты же среди нас была самая тихая, самая терпеливая, и такая беззащитная. Тебя вредные тётки обзывали безотцовщиной. И она не любила тебя, обижала, лупила. А за что?  Олюшка, жизнь-то, какая страшная… – Рая вдруг на мгновение улыбнувшись, встрепенулась, смахнув слёзы посудным полотенцем, но тут же, обречённо махнула рукой.
          – А помнишь, мамка тебе шила: пальто, беретку, форму, фартук, сарафан? Ты так радовалась! А твоя мамка ссорилась с моей!  Почему?!
          Рыдая, Раиса время от времени наполняла свою стопку.
          – Ну, выпей со мной, Оль! Чуть-чуть, капельку! Нет, двадцать капелек! Ну же, ну хоть пригуби, чёрт бы тебя побрал! Подруга ты мне, или…? Ой, прости, миленькая! Прости! Ладно, сама выпью. Так сказать, в горьком одиночестве.
Содрогнувшись, словно от удара, –  от выпитого –  и, закусив квашёной капустой, Раиса отбросила полотенце, сокрушённо покачала головой, и запела хриплым  голосом, сквозь прорывающиеся рыдания.
          – Славное море – священный Байкал… 
          – Нет, не так…
          – По диким степям Забайкалья,
          Где золото роют в горах,
          Бродяга, судьбу проклиная,
          Тащился с сумой на плечах…
          – Это про папку… Олюшка, сколько он мук-то принял-пережил! А мамка? Сколько же горя нужно пережить на этом свете!? Мамка-то моя – она не просто от инфаркта умерла! Она от горя умерла! Одна вырастила нас, троих, выучила, всем дала возможность получить высшее образование! Учила нас всему: грамоте, хозяйству, музыке. Вовка-то,  наш – каков!? Преподаватель в музыкальной филармонии! А жена гуляет! Жизнь и её лабиринты постигнуть никто из нас не научился! Мамка, вся в трудах праведных, маялась,  слезами умывалась! И мы, вот тоже, слезами умываемся!
          Рая встала из-за стола и неверными шагами направилась в зал.
          – Погоди, подруга, я тебе сейчас альбом покажу!
         Вернувшись, она освободила от посуды часть стола и, насухо протерев столешницу, достала из буфета чистую салфетку, расстелила её и затем осторожным движением рук положила его, как ценную реликвию на приготовленное место. Раскрыв его, с гордостью продохнула:
          – Вот, посмотри, какие красивые были мои папка с мамкой, и какие счастливые у них здесь лица! Смотри, какой взгляд, чистый, целомудренный. Понимаешь? Чистый! – Достав из задней страницы коллективное фото, показала пальцем в центр.
          – А теперь посмотри в глаза этих инквизиторов! Глаз не видно! Одни точки! Бессмысленный взгляд точками, как пулями… Случайно?! Нет! Их теперь тоже нет на свете. Погубив папку и многих других, они сами бесславно исчезли из этой жизни. Я уверена – их души находятся в аду. Они создавали ад здесь, в стране, но и сами оказались заложниками этого ада. Их так же, как и папку, арестовали такие же нелюди, как и они сами. А как они вопили из рассказов очевидцев! И, эти палачи стояли у руля государства!

 
          Вытащив оттуда же свёрнутую газету «Правда», Рая развернула её.
          – Смотри, здесь Хрущёв, Брежнев и так далее. Обрати внимание на их глаза, на взгляд! У Никиты взгляд, явно, как у плута. А у Брежнева? Одни брови. Что под ними прячется? Спрятал он глаза от народа-то, как пытается спрятать правильных и представителей народа в психушки. До этого даже Сталин не додумался! В тюрьмах уже мест не хватает!?  Я уже не говорю о глазах других супостатов. Найди здесь хотя бы одно лицо с чистым взглядом ясных глаз! Не найдёшь! Почему?!  Потому, что к власти они все «шли по трупам». 
          Перевернув страницу, Рая показала фотографию её мамы. Выражение неизъяснимой грусти во взгляде не могла скрыть даже улыбка.
          – А теперь посмотри на её лицо. Это лицо ангела во плоти, у которого сердце кровью обливается, глядя на этот мир. Сколько их, вот таких отцов и матерей сгинуло по всем фронтам, в плену, в лагерях, сталинских и фашистских, по тюрьмам, а теперь, вот, и  по психиатрическим больницам!?
          От переполнявших её чувств, Раиса, качая головой от скорби и отчаяния, в новом приступе рыдания, продолжала свой монолог. Ольга понимала – женщине нужно дать выговориться, выплакать всю накопившуюся боль, горечь и отчаяние.
          – Скажи, подруга, что это за страна, в которой собственный мирный трудовой народ, на плечах которого держится государство,  расстреливают, глумятся над его чувствами, сажают, в психушки упекают?! Что ещё нас в этакой стране ждёт?! Ты знаешь? А я, Оль, знаю. Нас, народ, как уничтожали, так и будут продолжать уничтожать, запугивая нас, чтоб самим, таким жалким, никчемным, бесталанным, бездарным в живых остаться, размножаясь и алча нашей крови, пота, и того, что нажито трудами праведными. «Кто был ничем, тот» стал «всем»?! 
          Выпив очередную стопку, запив её водой, Рая снова заговорила.
          – Вот, скажи – ты меня хорошо знаешь, – кем я была? А теперь? Кем я стала?! Я, как и родители, всю свою сознательную жизнь стремилась к достижению лучшей жизни, всю жизнь училась, работала, не покладая рук, девочек моих растила, воспитывала. И что теперь?! Что?! Что с ними будет, Оль? – Раиса снова зарыдала, тяжело, неизбывно.

         Оля поняла, что женщина выложилась вся, до отказа, что теперь надо что-то говорить, надо заставить её выслушать, выслушать, быть может, то, чего она сама себе боится сказать, признать в себе. Пододвинув стул вплотную к Раиному стулу, Ольга осторожно прижала к себе подругу, и, поглаживая её плечо, заговорила.
          – Вот, Рай, ты задала мне столько вопросов, продолжаешь задавать их мне. Теперь, я надеюсь, ты терпеливо выслушаешь меня, как я выслушала тебя. Можно, я теперь буду говорить? 
          – Да, да, конечно, Оль… Я уже слушаю.
          – Так, вот, о вопросах. Рай, родная моя, ты сама спросила – что будет с твоими девочками. Но ты сознательно уходишь от ответа на этот вопрос. Ты, в глубине души, сознаёшь, что с ними будет, если ты сама не возьмёшь себя в руки. Ты не можешь не понимать, этого, и ты понимаешь, что  рыба портится с головы. А голова – ты!
          – Ольга-а…
          – Стоп, подруга! Я молча выслушала тебя, искренне жалея тебя и сострадая тебе. Но, не только жалея и сострадая, но и возмущаясь! А теперь, пожалуйста, не перебивай меня, выслушай, что я тебе скажу. 
          В тоне голоса Ольги зазвучали металлические нотки.
          – Рая, ответь мне честно, – хотя бы раз напилась твоя мама при горькой жизни своей? Когда забрали твоего отца, её ведь вообще сняли с работы. А у неё вас было двое, да третий ребёнок вот-вот должен был родиться. И у неё тоже было высшее образование. И кем она работала?! Простым маркшейдером, а не руководящим инженером, хотя в то время специалистов крайне не хватало! И, не смотря на это, её уволили! Да, она умывалась слезами, но не упивалась ими, как делаешь это ты сейчас! Она шила ночами, украдкой, не смотря на преследования доносами, допросами, вымогательствами, чтобы только поднять вас на ноги. Только после смерти Сталина она смогла устроиться в швейной мастерской закройщицей. Но она продолжала работать и на дому, чтобы дать вам путёвку в жизнь.

          И при всём при этом, ваша мама успевала возиться и с нами – уличной детворой, обучая всех нас азбуке, чтению, письму, декларации, пению и музыке, организуя самодеятельную детскую площадку, умело привлекая к этому взрослое население, и  не только нашего двора!  Ответь, почему она это делала? Да потому, что наша школа-то была начальная, а когда-то была конюшней, позднее казармой, а когда стала школой, соседствовала с клубом. Была там самодеятельность? Нет! Ваша мама была образованнейшей женщиной того времени, и она понимала то, ради чего она всё это делала – ради нашего будущего! Она понимала, что всесторонне образованному человеку легче пройти сквозь все испытания в жизни, что при любом устройстве государства всё удерживается на плечах опытных специалистов. И кто знает, может быть, потому-то и не забрали её, хотя запросто могли это сделать, распределив вас по детским спецприёмникам и приютам?  Скажи, Рая, когда она успевала делать всё это, да ещё и вкусно готовить для вас, и время от времени угощать нас – детвору?! Откуда она брала силы, чтобы не упасть, как ты?!
          Рая, было, дёрнулась, чтобы выскочить из-за стола, но Ольга, крепко удерживая её за плечи, плотнее прижала к себе, продолжая их поглаживать успокоительными движениями ладоней, теперь уже смягчив тон голоса.
           – Нет-нет, дорогая подруга, ты меня выслушаешь. Вполне вероятно, никто тебе этого не скажет, кроме меня, выросшей с тобой бок о бок, как ты уже сказала. Никому до вас нет дела! Это, к сожалению, так. Тем более что ты сама, сдавшись на милость произвола, самоизолировалась от потенциальных друзей и их покровительства. А почему, Рая? Скажи-ка мне честно! Да потому, что тебе самой нет дела ни до себя, ни до своих дочерей!  Так ведь легче прозябать, ничего не делая, и не желая обо всём этом думать, и искать выход из положения, кажущегося тебе тупиковым, безвыходным?  Ты не желаешь думать о том, что из всякого безвыходного положения есть выход из положения!
          – Да уж, как минимум, как два: нырнуть, либо головой в омут, либо – в петлю…
          – А дети? Твои, ведь, кровинушки? На самом деле, ты воешь да скулишь больше от стыда, а не от страха и отчаяния!  Тебя мучает стыд за то, что ты творишь. Это ты несёшь ответственность перед своей совестью подобной расплатой, и опустила руки в самый тяжёлый момент жизни, что само по себе преступно по отношению к дочерям!
          – Оля, не рви мне душу!
          – Что ты сказала!? Ты себя слышишь, Рая?! Тебе не кажется, что я здесь не случайно? Рая, случайное – не случайно!  И ты не можешь этого не осознавать!  Вряд ли тебе хочется, чтобы я сейчас встала и ушла!?
          – Оль, Оль, прости меня, не обращай на меня внимания – я совсем запуталась! Я слушаю тебя, ты говори. Говори – не жалей меня! Будь моя мама жива, она, наверное, говорила бы то же самое. Может быть, это она говорит твоими устами, если не сам Бог, который нас видит и слышит, как говорила мама? И говорит Он нашими устами. Говори, Олюшка! Говори, только не уходи, молю тебя!
          Тронутая раскаянием и мольбой подруги, Оля, вздохнула.
          – Да-да, я не ухожу, успокойся, родная!  Я постараюсь убедить тебя, что ты на ложном пути, и что не так уж всё безвыходно. Тебя не выбросили совсем с работы, как твою маму. У тебя не отняли жильё, хотя и пытались, как отняли они жильё у твоей мамы, превратив вашу трёхкомнатную квартиру в коммунальную, подселив в неё другую семью. Ты работаешь почти по специальности на полуторной ставке и получаешь, хотя и небольшое, но пособие на детей за отсутствием кормильца. Этого, худо-бедно, хватило бы на проживание. Верно? Но ты посмотри на своих дочерей! Во что они одеты, как они выглядят!? А во что одета-обута ты сама!? Разве ваша мама и вы были в столь неприглядном и запущенном виде!?

          Рая, посмотри на своих дочерей, посмотри на себя в зеркало! Во что ты превратила их и себя?! Ведь ты так упорно стремилась расти во всём: в учёбе, работе, в быту, всюду стремясь сохранить свою репутацию. Ты была образцом для всех сверстников, сокурсников, сотрудников, друзей и знакомых. Что теперь?! Жизнь остановилась?! А ведь не станет тебя при таком-то образе жизни – твои дочери погибнут! Слышишь, мать, погибнут! Эх, ты! Как же ты могла стать на путь детоубийцы?!  Как, скажи!
          Ольга, поглаживая опустившиеся плечи притихшей подруги, заглянула ей в глаза, и, укоризненно качнув головой, неожиданно для Раи улыбнулась.
          Что, подруга, испугалась? Всё, моя родная, – в твоих руках! Прошлого не вернуть. Как не вернуть и мужа. Но жизнь продолжается! И судьба твоих девочек – в твоих руках, дорогая.! Ты – мать! Вот и думай! Крепко думай! Ты же давно взрослая и очень умная тётя, каких не так уж и много. Ты обязательно найдёшь выход из положения! Не такое, уж, оно и отчаянное!

          Приехав через год в отпуск, Ольга позвонила Раисе.
          – Привет, сестричка! Встретимся?
          – Оль, ты приехала!? Как я тебя ждала! Как ждала!
          Встретила её Раечка у дверей подъезда, и не успела Ольга опомниться, как едва не задохнулась в объятиях подруги.
          – Я, кажется, чуть-чуть припоздала?  Извини меня, задержалась.
          – Что ты, Оль, я так рада твоему приезду. Молодец, что приехала! У меня столько новостей – ты представить себе не можешь!
          – Догадываюсь, судя по твоему виду.
          Зардевшись, то ли от радости, то ли от смущения, Раечка, обняв Ольгу за талию, увлекла её внутрь подъезда.
          – Ты сейчас удивишься.
          Едва перешагнув порог, Ольга изумлённо ахнула.
          – Ну, и как?
          И в самом деле, Ольга опешила – Раечкина квартира изменилась до неузнаваемости. Она посветлела, сверкая от лакированной белизны свежеокрашенных окон, дверей, нежной окраски обоев, гармонично сочетающихся по цвету со шторами, покрывалами, салфетками и мебельными чехлами. Преобразились, обновлённые ремонтом, и комнаты девочек. В них появились письменные столы, полки для книг, вместо этажерок. В зале сверкало полировкой новое пианино, вместо старого, обшарпанного от времени, фортепьяно.
          – О, Раечка, ты молодец! Я не сомневалась в тебе. Теперь я узнаю денисовскую целеустремлённость. Как девочки? Рассказывай.
          – Не так вдруг, Оленька.! Сначала пошли на кухню – поможешь мне перенести тарелки с содержимым в зал.
          – Рай, а давай, как раньше – на кухне! Так будет уютней, по-домашнему. А когда придут девочки, тогда и сориентируемся.
          – Ну, если ты так хочешь, у меня нет возражений. Но, учти, они скоро появятся.
          – Да-да, хочу, Раечка. Ну, рассказывай!
         – Да, Оль, накопилось столько всего – сразу и не расскажешь.  Во-первых, я сейчас заместитель главного врача детского онкологического центра. Я вернулась к работе над диссертацией. Времени ни на что не хватает. Ездила в Ленинград на курсы повышения квалификации.
          – А девочки с кем оставались?
          – А у меня сейчас живёт молоденькая медсестра – её выгнали на улицу муж со свекровью. Я её приютила и не жалею. Это такая замечательная, воспитанная и трудолюбивая девочка! Моим девчонкам она сразу же понравилась – теперь их водой не разлить. Ощущение такое, что они сёстры. Сначала я приютила её из жалости. Куда ей податься? Её родители погибли в автокатастрофе – их пассажирский автобус перевернулся на каком-то крутом повороте. Ну, а девочка шестнадцати лет попала в интернат. Закончила медучилище, получила красный диплом, вышла замуж, ну и… не пришлась ко двору. Но, как только я закончу все дела с защитой кандидатской, так непременно пошлю её учиться в мединститут. Пока она об этом и слушать не хочет – вероятно, чувствует себя передо мной в долгу. Знаешь, она заявила наотрез, что ни в коем случае не позволит мне оборвать мою карьеру,  – дескать, у неё всё впереди. 
          Суетясь с посудой и блюдами между столом и шкафами, Раечка, говорила и говорила.
          – Оль, помнишь, ты говорила о потенциальных друзьях и покровителях? Господи, как же ты была права! Стоило мне начать битву за восстановление своих прав, как всё пошло кругом. Теперь у меня много друзей, единомышленников, так сказать покровителей. Ольга, я вспоминала каждое твоё слово – меня обжигала каждая твоя фраза. Как же я тебе благодарна – ты не представляешь!
          С тех пор они больше не виделись. Годы шли, переписка их незаметно прервалась. Сама Оля попала в водоворот бурных коллизий, полных трагизма. Но, об этом позже.