НАЧАЛО ЗДЕСЬ:  http://nerlin.ru/publ....-0-6147

[Эпилог. Торжество победителя]

[Ранним апрельским утром император Николай Павлович сидел за письменным столом в своем огромном кабинете в Зимнем дворце. Перед ним стоял навытяжку генерал-адъютант, стараясь не нервничать под взглядом четырёх императорских глаз: за спиной царя висел его парадный портрет с тем же суровым лицом и холодными серыми глазами. Генерал-адъютант, церемониймейстер Двора, был чрезвычайно молод для столь высокого придворного звания: видимо, принадлежал к числу тех царедворцев, что достигали чинов и званий не выслугой лет, а личными достоинствами и заслугами.

Николай Павлович заканчивал перечень повседневных приказаний:

– А этого поручика, вскружившего голову всем дамам включая императрицу, в 48 часов удалить из Петербурга. Без права возвращения. И в дальнейшем не принимать во внимание никаких его подвигов на поле брани. Золотая сабля за храбрость – ишь чего захотели! – проворчал он. – Пусть оканчивает свой путь гения на Кавказе... Знаешь, что меня возмущает в этих наших новых писателях? Ни один из них не создал такого произведения о ком-либо из самодержцев, чтоб было приятно, сладостно читать. Либо об императоре вообще ни слова – будто его и не существует вовсе! – либо хитроумные намёки: якобы в Петербурге, в придворном мире, в высших кругах всё плохо. А-а, да что там!.. – Он безнадёжно махнул рукой. – Кстати, как себя чувствует бывшая фрейлина? Знаешь, о ком я говорю! – Николай Павлович мгновенно посуровел, словно заранее сердясь на возможное непонимание.

– Конечно! конечно, знаю, – заверил генерал-адъютант. – Она просила разрешить ей аудиенцию у Вашего Величества. Я взял на себя смелость отказать – ввиду бесполезности ее визита: собирается еще раз просить за этого самого поручика. Утверждает, что ни он, ни она ни в чём не виноваты: их помыслы были чисты.

– Ну да, "чисты"!..– сердито фыркнул Николай Павлович. – Наши сыщики с ног сбились, разгадывая их секреты, а они, видите ли, «чисты»!.. Негоже даме, столь близкой к императорскому семейству, связываться с каким-то поручиком. Что, генералов ей уже не хватает?.. Да еще с писателем! Того гляди, этот модный талант напишет «историческую хронику», где героями окажутся члены моей семьи. Нет уж, такого летописца мне не надо! Как можно дальше его от Петербурга! И чтоб впредь никаких отпусков... А бывшей фрейлине аудиенцию все-таки разреши. Пусть приходит хоть завтра – для беседы с глазу на глаз. Да не в приёмную залу, а в личные покои... Но учти: ни единое слово не должно вылетать из этого кабинета! Надеюсь, понимаешь, о чём я. – Император гипнотизировал юнца-генерала своим магнетическим взглядом.

– Еще бы не понимать, Ваше Величество! Ведь Вы выиграли сию затянувшуюся игру. И за полтора года ни разу не раскрыли своих карт. Это мне напоминает царя зверей: он тоже долго готовится к смертоносному для жертвы прыжку…

– Ну-ну, разболтался! Императора сравнивать с хищником!.. Прощаю тебя только за умение хранить маленькие дворцовые секреты. А насчёт выигранной мною игры... Боюсь, что это не последний ее раунд. Впереди у всех нас – не только суд истории и назойливое любопытство «исследователей эпохи»; куда страшнее – Вечность, всё новые и новые ее игры. Я уж и сам, без мудрствований философов, приметил: игры эти разворачиваются по спирали справедливости. А спираль справедливости – как бумеранг: куда его ни запусти, он непременно вернётся к тебе.

Генерал-адъютанту ничего не оставалось, как согласиться: он хорошо знал историю императорской семьи.]

Конец повести "Штосс, или Сон Лермонтова"

Послесловие к "Штоссу"

Неоконченная повесть Лермонтова "Штосс" интересна не только мистико-фантастическим сюжетом и совершенством его разработки, но и прототипами героев – как "реальных" (Минская, Лугин), так и мистических (старик и юная красавица, своего рода Кащей Бессмертный и пленённая им царевна).

Замысел "Штосса" возник, конечно, не из простого желания запечатлеть портреты современников, – творческий импульс у Лермонтова всегда был более интенсивным, горячим, динамичным; в данном случае у него появилось страстное желание разрубить "гордиев узел" если не в жизни, то хотя бы в художественном произведении. А увидел он "гордиев узел" в судьбе Александры Осиповны Смирновой-Россет – заколдованной принцессы, расколдовывать которую к моменту их встречи было уже поздно. Узел начал завязываться с десятилетнего возраста Сашеньки, и к 1838 году (времени их знакомства) хитросплетения нитей ее судьбы стали так плотны и прочны, что и самое решительное вмешательство ни к чему бы не привело: поколебавшись, как озёрная гладь от брошенного камня, заведённый порядок очень скоро восстановился бы, поглотив взбаламутившего его героя... Понимая это, Лермонтов переводит жизненную коллизию в сферу фантастики и заносит в свой рабочий альбом лаконичный план-конспект повести:

"Сюжет: У дамы: лица жёлтые. Адрес. Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь в отчаянии, когда старик выигрывает. Шулер: старик проиграл дочь, чтобы... Доктор: окошко..."

Первые три главы "Штосса" – романтически-таинственная, фантастическая разработка этого сюжета. Тем не менее герои и события "Штосса" теснее связаны с реальной, окружавшей поэта жизнью, чем даже во вполне "земном" романе "Герой нашего времени". Если проявить внимание к портрету "человека лет сорока", "с правильными чертами, большими серыми глазами", перстнями на руках, задуматься над странностями "двадцать седьмого нумера", который постоянно кто-то снимает, но в котором никто не живет, то можно увидеть в этом отнюдь не только вымысел фантаста... Но давайте зaпoлним пустоты в лаконичном лермонтовском конспекте-плане и таким образом в общих чертах завершим не законченную автором повесть.

Сюжет разработан до того момента, когда Лугин понимает, что продолжать игру бессмысленно: "Он уже продавал вещи, чтоб поддерживать игру; он видел, что невдалеке та минута, когда ему нечего будет поставить на карту. Надо было на что-нибудь решиться. Он решился...". Это последние слова текста. На что именно решился, остаётся неизвестным. Но можно найти подсказку в кратком лермонтовском плане: "Старик проиграл дочь, чтобы..." – за этим, по логике событий, связанных с сатанинскими силами, должно последовать: чтобы убедить партнёра в возможности выигрыша и позднее взамен получить его душу.

А дальше? Поскольку невеста нереальна ("то были краски и свет вместо форм и тела"), то в дневной жизни героя она по-прежнему отсутствует – может являться только по ночам. А как чувствует себя Лугин днём, в повседневной жизни? Ответ, по-моему, ясен из последних двух слов плана: "Доктор: окошко". Это можно расшифровать так: душевная болезнь и в конце концов гибель героя: он выбрасывается из окна...

Какими же обстоятельствами жизни Александры Осиповны Смирновой-Россет мог быть навеян этот "мефистофельский" сюжет?.. Прежде чем рассказывать о ее судьбе, уточню: утверждение о том, что прототип героини "Штосса" Минской – Смирнова-Россет, не является моей гипотезой: сходство портрета, нарисованного в первой главе, с внешним обликом Александры Осиповны не раз отмечали современники Лермонтова. Мы можем и сами сопоставить прелестную героиню "Штосса", "медленную и ленивую в своих движениях", с красивейшей женщиной аристократического Петербурга, портрет которой создавали многие живописцы, а также и поэты, и просто светские знакомые. Самый обстоятельный словесный портрет Александрины оставил пожизненно влюблённый в нее Пётр Андреевич Вяземский:

"[…] все мы, более или менее, были военнопленными красавицы; кто более, кто менее уязвлённый, но все были задеты и тронуты. Кто-то из нас прозвал смуглую, южную, черноокую красавицу Donna Sol – главной действующей личностью испанской драмы Гюго. […] Несмотря на свое общественное положение, на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чувством. Она угадывала (более того, она верно понимала) и всё высокое, и всё смешное. […] Вообще увлекала она всех живостию своею, чуткостью впечатлений, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому, в противуположность, какую-то южную ленивость, усталость […] . Она была смесь противуречий, но эти противуречия были как музыкальные разнозвучия, которые, под рукою художника, сливаются в какое-то странное и увлекательное созвучие […]". (П.А.Вяземский. "Старая записная книжка". – Многолетние разрозненные записи Вяземского, объединённые им под этим названием, неоднократно переиздавались и имеются в Интернете.)

Тот же портрет рисует Лермонтов в музыкальной по ритмике, изящно-гармоничной по цветовой гамме первой картине "Штосса", в центре которой – Минская.

Моя гипотеза состоит в том, что Смирнова-Россет является прототипом не только Минской, но и "женщины-ангела" мистических картин повести, и что ее судьба, конкретные события ее жизни дали основу для всего сюжета "Штосса". Больше того, о ней же начато было в 1840 году (и тоже не завершено) другое крупное произведение – поэма, публикуемая под условным названием "Сказка для детей". И, наконец, эта очаровательная женщина – адресат многих стихов Лермонтова 1838–1841 годов, до сих пор не атрибутированных (т.е. в комментариях отмечается: "кому посвящено, не известно"). Их отношения, начавшиеся осенью 1838 года, полтора столетия заключали в себе глубочайшую тайну, раскрыть которую мне помогло сопоставление творчества Лермонтова и фактов его биографии с Записками, очерками и мемуарным романом Смирновой-Россет.

Неожиданное для меня самой раскрытие тайны привело меня к убеждению, что последние годы жизни поэта были освещены не только глубокой, страстной (и трагической) любовью, но и счастьем отцовства (увы, тоже с трагическими отсветами). Прямые потомки Лермонтова живут среди нас либо в России, либо в Англии – и с самого рождения носят другую фамилию.

Начнём раскрытие тайны с авторского признания в ее существовании, сделанного во второй строфе поэмы «Сказка для детей» (1840):

…Вот почему пишу я эту сказку.

Ее волшебно-тёмную завязку

Не стану я подробно объяснять,

Чтоб кой-каких допросов избежать...

А далее, с сознательным нарушением хронологии, отражены впечатления 17-летней фрейлины, попавшей в "роскошные покои" дворца с мраморными колоннами, где она порой "сходила в длинный зал, // Но бегать в нём ей как-то страшно было". Юная героиня "Сказки для детей", как и мистическая героиня "Штосса", – в полной власти старика-отца, владельца "старинного дома". Возможно, она оказалась бы и в центре романа-трилогии о трёх царствованиях, задуманного Лермонтовым, а пока – стала героиней поэмы, в 1841 году продолженной в "Штоссе".

"Сказка для детей" осталась незаконченной, видимо, потому, что с января 1840 года Лермонтову не давали работать (взлёт интриг после новогоднего бала 1840 года – дуэль – ссылка, кавказские военные экспедиции – короткая передышка в Петербурге – снова ссылка – последняя дуэль). Но он заказал копию начальных строф поэмы, выправил ее, а потом, видимо, Александрина плакала над этими строфами, посвященными ее юности – далекой юности "утренней звезды на туманном востоке".

Вернёмся к "Штоссу" (впрочем, "утренняя звезда" уже оттуда). "Легкое огненное прикосновенье" мистической красавицы вызывает в Лугине "странный, сладкий и вместе болезненный трепет". "Он на мгновенье обернул голову и тотчас опять устремил взор на карты; но этого минутного взгляда было бы довольно, чтоб заставить его проиграть душу". Как опытный музыкант, Лермонтов включает здесь в словесно-музыкальную ткань короткую фразу из той мелодии, что должна была с трагедийной мощью зазвучать в кульминационной части романа: "[…] заставить его проиграть душу". И дальше: "[…] он был в сильном проигрыше, но зато каждую ночь на минуту встречал взгляд и улыбку, за которые он готов был отдать всё на свете. […] И всякий вечер, когда они расставались, у Лугина болезненно сжималось сердце – отчаянием и бешенством". То же происходило и с самим Лермонтовым, ибо он неожиданно для самого себя оказался соперником всесильного и всевидящего Николая Первого...

Я не склонна преувеличивать автобиографичность художественных произведений Лермонтова – напротив, нередко в своих статьях подчеркиваю неправомерность излишнего сближения, тем более отождествления с ним его героев. Но в "Штоссе" автобиографичность настолько прозрачна, что невозможно ее не признать. Разительное сходство героя, Лугина, с самим автором (правда, при характерном для Лермонтова повышенно критическом отношении к себе, к своей внешности) можно объяснить тем, что перед нами первый вариант текста; в дальнейшем Лермонтов мог несколько отдалить от себя героя и в его внешности, и в его мыслях, рассуждениях о себе, о своих взаимоотношениях с женщинами.

Несомненна близость к реальной жизни и в обрисовке прелестной героини, которая с нетерпением ждёт "минуты, когда освободится от ига несносного старика". Иго было и у Смирновой-Россет, вечное, роковое – кандалы, от которых ее не мог освободить никто. Ведь императорскому семейству она была обязана и тем, что ее приняли в привилегированное учебное заведение, и местом фрейлины, и (во многом) карьерой мужа.

Но, конечно, действительность отражена в "Штоссе" не впрямую; скорее всего, из предосторожности изображённый на портрете "человек лет сорока" превращён затем в старика и даже в черновых, личных записях назван отцом героини.

О сложной, загадочной, запутанной судьбе очаровательной фрейлины я уже не раз писала: в книге "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" (М., Профиздат, три издания: 2005, 2008, 2014); в электронной книге "Лермонтов, его друзья и любимые женщины" (изд-во Игоря Нерлина, 2017); на сайте с текстом повести "Штосс" и с несколькими моими вставками http://mlermontov2014.narod.ru. Поэтому здесь остановлюсь только на параллелях между реальными событиями и событиями в мистико-фантастическом произведении Лермонтова.

«Штосс» – это повесть о придворном мире, почти ирреальном, существующем рядом с реальным и пронизывающем своими вибрациями всё вокруг.

По существу, уже в гостиной графини начинаются владения зловещего старика: молодые, красивые, полные сил люди в обстановке, располагающей к романтическим чувствам, к влюблённости, ничего не хотят, поражены каким-то психологическим недугом, ведущим к бездействию, к отсутствию желаний; из них будто выкачаны силы, так что Лутин "безотчётливо" смотрит на беломраморные плечи собеседницы, не способен радоваться беседе с женщиной "редкого ума, оригинального взгляда на вещи", а она откровенно зевает в присутствии молодого талантливого художника, всего два месяца как вернувшегося из Италии, – где, кстати, в него была влюблена итальянская графиня, последовавшая за ним "из Неаполя в Милан". Биографические детали тут легко просматриваются, стоит только заменить Италию на Кавказ. (И не из лермонтовской ли фантазии об "итальянской графине" возникла впоследствии фантазия Павла Вяземского о романе поэта с француженкой madam Hommair de Hell?)

Эти два охваченных сплином представителя молодого поколения отнюдь не выделяются как нечто особенное на фоне общего настроения: "[…] всё шло своим чередом; было ни скучно, ни весело" – как на пороге заколдованного царства, которое вот-вот заснёт.

Оказавшись в мистическом особняке, герой окончательно теряет волю к жизни: он ни разу "в продолжение месяца" не выходил из заколдованного дома на улицу, "целые дни просиживал дома, запершись в кабинете; часто не обедал" – дожидался встреч со стариком, которые не несут ему ничего, кроме разорения и гибели. Удерживают его в заколдованном мире возвышенно-романтическая любовь и вера в ответное чувство "женщины-ангела", "в неясных чертах" которой "дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда […]. Он ожидал вечера, как любовник свиданья, и каждый вечер был награждён взглядом более нежным, улыбкой более приветливой […]".

Конечно, грустный вымысел – история Лугина, но не вымысел – психологическая характеристика современного поколения в первой картине "Штосса", приводящая на память лермонтовскую "Думу"; не вымысел – и страстная тяга героев друг к другу вопреки власти мистического старика над их душами. "Женщина-ангел" третьей главы поначалу кажется новым персонажем, ничего общего не имеющим с земной красавицей первой главы, – а на самом деле как герой, Лугин, остаётся прежним, только попадает в заколдованный мир, так остаётся прежней и героиня – она лишь попала в плен к старику еще раньше, чем сам Лугин.

Насколько же остро пронзила его душу судьба красавицы-фрейлины, чтобы так трагически изобразить, так глубоко осмыслить ее историю! Между тем и по сей день в жизнеописаниях Лермонтова Александра Осиповна вообще отсутствует, а в комментариях к его произведениям упоминается лишь как адресат стихотворения "В простосердечии невежды..." да прототип Минской в "Штоссе". Мы вновь отдаём ее "старикам" (писателям предыдущего поколения), хотя на самом деле она могла быть самой сильной, самой настоящей любовью Лермонтова, человеком ему "в рост" (говоря словами М.Цветаевой). Думаю, именно к ней обращены первые строки "Валерика" (1840): "Я к Вам пишу: случайно; право, // Не знаю, как и для чего...". И, естественно, последние строки этого лирико-философского послания.

Заколдованный мир, с его мистической властью над миром реальным, для Лермонтова отнюдь не чистая фантастика, не отрыв от скучной повседневности ради полёта красивой мечты или игрового погружения в сферу призрачных видений. Он воспринимает как призрачный, полуфантастический – мир придворных, занятых исключительно празднествами, парадами, обустройством роскошных дворцов да выкачиванием энергии, сил, средств из всего молодого, здорового, на чём держится государство, общество.

Этот-то заколдованный мир и уловил в свои сети "женщину-ангела", опутал так, что вырвать ее оттуда, не освоив законов призрачного царства, невозможно. Она помогает герою, старается удвоить его силу сваей любовью и поддержкой; она давно мечтает, чтобы пришел кто-то сильный, бесстрашный, юный (принц из светлой, всегда оканчивающейся победой добра народной сказки) и освободил, расколдовал ее.

Но Лугин не властен над тем миром, не знает, как выиграть битву со стариком, которая ведётся не на поле боя, а за карточным столом, где победа определяется не личными достоинствами, а чем-то эфемерным, непознаваемым для героя. И он проигрывает. В последнем наброске к "Штоссу", сохранившемся в записной книжке Лермонтова, уже и вмешательство доктора устранено: "[…] Банк [карточный]. Скоропостижная [смерть]".

Нет, не хотел себе Лермонтов такого конца (хотя и напророчил его – и в стихах, и в "Штоссе"), и потому заставлял себя – автора и героя одновременно: в повести – "не замечать" красоту Минской, не помогать читателю догадаться об идентичности двух героинь "Штосса", а в жизни – открыто посвятить ей всего одно стихотворение ("В простосердечии невежды...") – на том этапе, когда никакой тайны в их отношениях еще не существовало, и "закрыть тему" для посторонних, писать стихи о той, что до краёв заполнила его душу красотой и болью, даже не намекая на ее имя.

Исследователи, сбившись со счёта в его поклонницах последних лет, в конце концов решили, что сам он всю жизнь любил только Вареньку Лопухину, остальное – "от лукавого". Да, конечно, он любил ее до конца жизни – прежде всего как воспоминание о первом светлом, ничем не омрачённом, взаимном чувстве. Но с августа 1832 года (переезд из Москвы в Петербург) и до конца жизни он виделся с нею считанное число раз – при кратковременном его пребывании в Москве или ее с семьей в Петербурге. Зная страстную, деятельную натуру Лермонтова, невозможно поверить, что девять лет он прожил мыслями только о Вареньке.

В мае 1835 года Варвара вышла замуж, узнав о романе Мишеля с Екатериной Сушковой. М.Лопухина и А.Верещагина, скорее всего, не показали младшей сестре письма Лермонтова, написанные зимой 1834–35 годов и свидетельствующие о его истинном отношении к Сушковой...

Именно к Смирновой-Россет я отношу знаменитое стихотворение "Отчего" (1840):

Мне грустно потому, что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый миг иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому, что весело тебе.

Если связывать "Отчего" с Марией Щербатовой, как обычно указывается (с пометкой "предположительно") в лермонтовских сборниках, то "молвы коварное гоненье" совершенно необъяснимо: княгиня Мария Щербатова (1820–1879) была юной вдовой, свободной в своих увлечениях; она любила Лермонтова, и при желании ему ничего не мешало соединить с нею свою судьбу. Ничего – кроме любви к другой...

Трагизм его мироощущения последних лет мог предельно обостриться из-за безнадёжной, хотя и взаимной, любви к Александрине и вызвать горький упрёк самому Творцу в стихотворении "Благодарность" (1840):

За всё, за все Тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слёз, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За всё, чем я обманут в жизни был...

Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне

Не долго я еще благодарил.

Яркая романтическая страсть, за два года обратившаяся в глубокое чувство, была тем не менее сравнима с "достаточно фантастической любовью к воздушному идеалу" ("Штосс"), поскольку встречаться наедине удавалось крайне редко: слишком много глаз и ушей следило и за нею, и за ним. Их осторожность была такова, что нам, пожалуй, никогда бы не догадаться об этой тайной любви, если бы Лермонтов не написал нескольких глав "Штосса", а Смирнова-Россет – "полудокументальный" роман "Биография Александры Осиповны Чаграновой" (написано ею двенадцать вариантов – свидетельство того, как трудно давалось необходимое ей соединение реальной жизни с вымыслом).

Проживи Михаил Юрьевич подольше, он оставил бы нам весь спектр своего восприятия, своей оценки "большого света", придворных кругов, их нравов. Этого он не успел – а успел: начать рассказ, основанный на воспоминаниях бывшей фрейлины, в "Сказке для детей"; нарисовать словесный портрет горячо любимой женщины в "Штоссе" (притворившись, что он "не принадлежал к числу ее обожателей"); обронить в стихах несколько вздохов по "небывалой красавице"; создать послание к ней, публикуемое под названием "Валерик" (1840) да нарисовать ее фигурку на листке с шуточным стихотворением «Ma chere Alexandrine, // Простите, же ву при, // За мой армейский чин...» (1840). Адресат этого стихотворения обычно указывается неправильно, по первоначальному вопросу литературоведа: не Александра ли это Углицкая, троюродня сестра Лермонтова, в 1840 году – 18-летняя барышня? Я уже не раз обстоятельно опровергала эту нелепую версию и потому не останавливаюсь здесь на доказательствах. А рисунок даю в следующем разделе, написанном от лица Александры Осиповны.

Думаю, прекрасная пленница заколдованного мира виделась поэту, и когда он создавал одно из последних своих стихотворений – "Сон":

…И снился мне сияющий огнями

Весёлый пир в родимой стороне.

Меж юных жён, увенчанных цветами,

Шёл разговор весёлый обо мне.

Но в разговор весёлый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа её младая

Бог знает чем была погружена...

Здесь та же, что и в "Штоссе", атмосфера полусна-полуяви, горестного предвидения без возможности что-либо изменить, тайны двоих, никому не открываемой. И "сияющий огнями вечерний пир", и бал-маскарад с его таинственными полумасками легко согласуется с образом Александры Осиповны: она вынуждена была, независимо от личных склонностей, много времени проводить в празднествах – по своему положению придворной дамы, украшающей собою безжизненные в отсутствие человеческого ума и красоты пышные палаты "стариков" (отсюда и мода в "большом свете" не только на красавиц, но и на Жуковских, Пушкиных, Лермонтовых, чьими живыми страстями питался этот эфемерный мир).

Лишено горестного оттенка только самое первое стихотворение Лермонтова, посвящённое Александрине, – "Из-под таинственной, холодной полумаски…" (1839). Создано оно даже раньше, чем послание "В простосердечии невежды…", создано без указания адресата и дышит искренностью, восхищением, свежим и светлым чувством, надеждой на душевную близость, столь редкую в «большом свете». Приведу две строфы и из этого стихотворения:

Из-под таинственной, холодной полумаски

Звучал мне голос твой, отрадный, как мечта,

Светили мне твои пленительные глазки

И улыбалися лукавые уста.

...И создал я тогда в моем воображенье

По лёгким признакам красавицу мою;

И с той поры бесплотное виденье

Ношу в душе моей, ласкаю и люблю...

Эти строки невольно приводят на память размышление автора в «Штоссе» о воображаемом идеале Лугина – «женщине-ангеле»…

В завершение своего послесловия к "Штоссу" скажу несколько слов о перекличке номера квартиры, которую занял Лугин в зловещем особняке: "нумер 27", – с мистически повторяющимися цифрами в жизни Михаила Юрьевича.

Лермонтов погиб 27-го июля (седьмой месяц; число – по новому стилю, астрономически более точному), на 27-м году жизни. Внимание к этим двум цифрам: 2 и 7 (квартира "нумер 27") – приводит к поразительному выводу: они присутствуют, явно или скрыто, в датах и рождения, и кончины поэта. Родился 14 октября 1814 года. (О правильной дате рождения я писала в ряде статей; одна из ранних: "Так ли всё ясно в биографии М.Ю.Лермонтова?" – "Московский журнал", 2001, №7; одна из последних: "Поэт знал дату своего ухода?" – "Литературная газета", 2014, №40.) 1814 – это: 1 + 8 + 1 + 4 = 14 (так проверяют тайный смысл дат астрологи). Погиб в 1841 году; 1841 – это: 1 + 8 + 4 + 1 = 14. Думаю, за этой магией чисел скрывается основное число Лермонтова – святое число семь: 14 – это 2 х 7.

Как я уже говорила, следующий раздел книги написан от лица самой Александры Осиповны. В основе раздела – "раскавыченные" цитаты из ее дневниковых записей и документально-художественного романа "Дневник Александры Осиповны Чаграновой" (см.: "А.О.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания". – М., "Наука", 1989).

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: http://nerlin.ru/publ....-0-6178