Мы повторяли эксперимент снова и снова, нам нужно было убедиться, что сияньице клеток — не случайное стечение обстоятельств, не наша ошибка, не артефакт, мы должны были увериться, что взяли в руки надежные вожжи этой телеги — телеги перемен, касающихся основ жизни. Наш возраст позволял не слишком спешить, и мы наслаждались каждой минутой. Жадно созерцая этот божественный свет, как мы надеялись изменить жизнь! Ее суть, основы! Улучшить ее качество, проложить дорогу к счастью каждого и всех, дорогу к вечности... И добыть себе славу Творца! И вот тут — то… Ты не поверишь!..
— Что? — спрашивает Лена.
Пауза. Я думаю.
— Я давно хочу сказать тебе…
— Скажи.
— Мы были как в бреду, как в пьяном угаре! Чистый амок! Об этом не было сказано ни слова, но все знали, что будущее планеты теперь в наших руках. Как воплотить его в жизнь?! Мы не искали ответа на этот вопрос. Это же детали, пустяк. Главное — наша идея работала! Это было достойно и восхитительно!
— Ты именно это хотел сказать? — спрашивает Лена.
— А работа между тем кипела, пахло ультрафиолетом, щелкали реле, мигали разноцветные лампочки, негромко ухал компрессор... И в который раз я тайком восхищался Аней, ее ангельским терпением. Я то и дело задавал себе вопрос: зачем она здесь? Что ей, по сути ребенку, здесь интересно? Спрашивал и не искал ответа. Иногда кто-то тяжело вздыхал, выказывая взволнованность. Юра пялился одним глазом в окуляр микроскопа, словно в оптический прицел винтовки. Сегодня ему нужно было попасть в десятку. Его северное сияньице мигало, как южная полуночная звезда. Все команды были отданы, теперь ни одна скрипка, ни один альт не имели права сфальшивить. Игра началась. Мы работали до одурения, мы…
— Представляю себе ваш оркестр! — говорит Лена. — Но что ты называешь работой?
— То есть! Ну как?!. Вот все это… Это и была наша…
Я не знаю, как ей объяснить, как ответить.
Обычно такая сдержанная, она вдруг переполняется любопытством.
— Ты об этом хотел рассказать?
Я думаю.
— Когда шесть часов спустя, — произношу я, — все услышали шепот Юры, никого это не потрясло. «Есть» было произнесено шепотом, но его было достаточно, чтобы каждый почувствовал себя космонавтом. Да, мы покорили свой космос. «Ух, ты!..» — это был восторг. Нет, мы восторгались не собой — самолюбование и тщеславие уже не могли взволновать наши сердца. Мы жили ожиданием прекрасного, сияли, как женщина, подарившая миру первенца. Сказка, только что ожившая на наших глазах, давала первые всходы. Именно тогда мы и заложили основы современной геронтологии и гериатрии. Хотя и не сознавали того, что держали в руках ключи новой жизни. Но интуиция подсказывала, что мы на правильном пути. И даже если бы в эти страстные дни прозрения и безусловного успеха вдруг появилась Тина и попыталась нас переубедить или остановить, мы бы ее…
— Что, — спрашивает Лена, — что бы вы с ней сделали?
— Ничего бы не сделали, — говорю я, — мы просто ее не услышали бы…
Куда там! Нас даже Жора не смог бы остановить!
— Ты об этом хотел рассказать? — снова спрашивает Лена.
— Да. Нет. Нет, слушай же. С тех пор, как я…
Я умолкаю. Смотрю в окно, чтобы устоять под прицелом ее любопытного взгляда.
— Итак, гетерогенный геном, — продолжаю я, — сделал свое темное дело, темное в том смысле, что иногда оно не поддавалось нашему пониманию. И заварилась такая каша, что кругом шла голова. Мы ощущали в себе сонм догадок и предсказаний и ждали новых открытий, сенсаций. Даже Ушков повеселел. Только Валерочка Ергинец (кто-то окрестил его ВИЧ) ныл и ныл. Но мы не обращали на него внимания. Да он его и не требовал, жил как живется, иногда закусив от обиды губу, иногда молча глотая равнодушие, которым все его окружали. Он был незлобив, но завистлив и даже злопамятен, как впрочем, многие очкарики-недомерки. И жил в ожидании своего звездного часа. И только лет к шестидесяти дождался-таки: стал наполеончиком в своей песочнице… Ну да Бог с ним…
Да, сказка ожила! Нам позарез нужен был успех, и мы сожалели, что в сутках только двадцать четыре часа. Понимаешь меня?
Лена только смотрит.
— А с тех пор, наконец решаюсь я, как я начал мучиться совершенством, стал замечать за собой: живу во сне.
Натурально-реально!
— Что значит твое «живу во сне»? — спрашивает Лена.
— То и значит! Вот послушай: я будто бы сижу на песчаном берегу, ночь, лунная дорожка бежит по воде, я слышу:
Моллюск сердца живет собственной жизнью
Перелопачивает потоки кровяных телец
Сжимается от малейших («милая, я-навылет…»)
— У меня в руках лист бумаги и карандаш, я записываю то, что слышу.
— Лист бумаги?
— Вот! Смотри!
— Этот лист?
— И этот карандаш.
— Дай!
Лену мой рассказ явно забавляет.
— Да на! Пожалуйста! На, держи!
— Он же пуст, чист.
— Ха! А это что?!.
И снова пусть будет грусть,
Пусть давит грудь,
Пусть пуст слов хруст…
пусть вкус не тот, пусть гнут…
противосолонь…
— Гм! В самом деле! Откуда у тебя этот лист?
— Из сна. Я же сказал.
Интересно, что Лена думает об этом.
— Гм! Из сна…
— Думаешь, мистика?
— Мистика какая-то! А скажи?..
— Думаешь, я?.. Вот еще:
…но груб стон ста труб,
еще чуть-чуть и ты труп…
Наг стеб ель, зимы злы и свет бос…
Снять снасть, столб гол, забудь…
Не-пре-ко-словь…
— Странно все это — лист из сна в твоих руках.
— И в твоих тоже. «Не прекословь».
— А голос?
— Что «голос»?
— Расскажи. Опиши.
Я должен что-то сказать.
— Мммм… Ээээ… Ну, знаешь… Ультрамарин. С налетом слабого фиолета. И злой охры… Орех с немыслимой бирюзой. Сильный такой. Как… Крик! Звук труб Апокалипсиса. Как звон!.. Как пророчества стон…
— Замесил ты… Странно все это.
Мне остается только пожать плечами.
— И давно это? — спрашивает Лена.
Я не вспомню, когда это началось.
— На что ты намекаешь?
— Голос чей?
Ха-ха! Знать бы! Но если закрыть глаза и представить себе невообразимое – рыжий!
…но груб стон ста труб…
— Голос чей-то? — снова спрашивает Лена.
Я же сказал – рыжий!
— Рыжий, — произношу я теперь вслух.
Лена щурит глаза, внимательно смотрит на меня, затем:
— Выпьешь?
С этими словами она откупоривает бутылку.
Пить мне не хочется.
— Мы едем? — спрашиваю я.
— Как хочешь, — говорит Лена, — а я выпью.
— Брось, — произношу я, — забудем об этом.
(Такое не забывается).
— Был октябрь, — продолжаю я, — уже выпал первый снег. И я вдруг предложил Ане тайную вылазку за город, с палаткой, с костром, с горячим вином и горячими поцелуями в спальном мешке… Она согласилась.
— И вы?..
Я впервые вижу в глазах Лены желание выпытать у меня какие-то подробности. Зачем? Эти подробности не играли тогда никакой роли.
— Да, тогда уже выпал снег…
— Странно все это — лист из сна в твоих руках.
— И в твоих тоже. Теперь.
Пусть пуст слов хруст…
Пуст?!.
Я кричу что есть сил: полон! Я кричу что есть мочи: переполнен!..
Слов хруст!
Но чьи, чьи это слова? — вот вопрос!
— И мне плесни, — прошу я.
Тогда у меня не хватало смелости ответить на этот вопрос.
