Я давно хотел задать ему свой вопрос, упрекнуть что ли:
— Но ты же убиваешь людей?
— Разве они этого не заслуживают? Люди, и только слепой этого не видит, а ты знаешь это не хуже меня: люди — это враги жизни…
Юра взял со стола зажигалку и привычным движением чиркнул по ней, сотворив маленькое чудо — сизый вьюнок.
— И ты не видишь среди них никого, кто мог бы…
— Вижу. Не слепой. Но, знаешь…
Юра пристально посмотрел мне в глаза, затем:
— Они враги всей планеты Земля, — сказал он, любуясь дрожащим пламенем.— Из-за них в этом мире все наши беды. Уже нет признаков цивилизации — вот что страшно! Они ее уничтожили. А ведь здесь только мы, люди, и среди нас я мало встречал таких, кому можно доверить продолжение рода. Неужели ты этого не видишь?
И словно в подтверждение абсолютной безнадежности добиться от людей понимания, он швырнул зажигалку на стол, чтобы пламя ее больше никогда не вспыхнуло.
— Это тебя шокирует? — спросил я.
— Меня трудно шокировать. Я умею брать нервы в кулак. Первое время было, конечно, непросто.
— Только не говори, что ты не мучился угрызениями совести!
— Я всегда готовил себя делать добро.
— И поэтому ты так жесток!
— Не более чем племя твоих сослуживцев, умертвляющих стада экспериментальных животных ради познания какой-то надуманной истины. Чушь собачья! Нельзя познать человека через петуха или крысу, экстраполяция результатов на человека — бред сивой кобылы! Марш Мендельсона или корзина роз по-разному воспринимаются годовалым бычком и невестой.
— Возможно, — согласился я, — но, знаешь, твое, так сказать, творчество киллера…
— Ты не поверишь, — перебил он меня, — но это такой креатив!
— Разве?
Он не ответил.
— Но люди достойны лучшей участи, — сказал я, — и отстреливать их, как бродячих собак…
Он только хмыкнул и ничего не сказал. Затем:
— Тогда живи себе и дальше в стране самодовольных уродов и деланных святош. Можешь и дальше холить и пестовать своих кретинов.
Я продолжал наступать.
— Но люди в большинстве своем добрые, и тупо отстреливать…
— Я не боюсь добрых людей, — сказал тогда Юра, — и всегда был справедливым.
Он был готов еще что-то сказать, но раздумывал. Затем все-таки произнес:
— И мне, повторяю, не нужен отстрел, как акт развлечения, как охота, мне нужна смерть как явление. Для ее изучения я отбираю людей, что похуже.
Его не смущало такое, на мой взгляд, довольно циничное отношение к жизни других.
— Но как можно знать, кто лучше, кто хуже?
— Я — знаю. И еще никогда не ошибся в выборе.
Юра сделал глубокий вдох и затем, глядя мне в глаза, на едином выдохе, чеканя каждое слово, произнес:
— Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом — «для общего блага».
Он по-прежнему смотрел на меня гипнотизирующим взглядом змеи, в ожидании моей реакции на сказанное. Я молчал.
— Это Томас Мор. По-моему, прекрасная формула для оправдания любых телодвижений сытых и жирных, не так ли? Однажды наступил поворотный момент в моей жизни, и тогда я легко смирился…
— Оставим этот спор на потом, — сказал я.
— Какой же тут спор, — сказал он, — правда жизни. И тут уже дело совсем не в деньгах…
Он замолчал, затем:
— Как раз ДНК и является для меня той дичью, которую я уже на протяжении стольких лет выслеживаю.
— У тебя просто нет сердца!
— К счастью, зло имеет свои границы.
Так прошла эта ночь. Жуткая. Ледяная. Полная потного страха.
ГЛАВА 5
Я его не узнавал. Таким Юра никогда не был. Каким? — спросил я себя, и ответил: бездушно жестоким! И, пожалуй, ханжой, а заодно и циником. Если ты так легко отбираешь жизни, то мораль всегда найдет себе оправдание в выборе выражений: ты не только жесток и ханжа, и циник, ты, по всей вероятности, и урод. Выродок. Да ты просто животное, овощ, существо без проблеска света в глазах. Сознавать это было ужасно. Я терялся в догадках, и уже не в состоянии был ответить себе: нужен нам такой Юра?
Мы долго спали…
Позавтракав в ресторане, мы вернулись в номер. Он продолжал:
— Однажды, — сказал он, усаживаясь в кресло, — я был приглашен на вскрытие знаменитости и известного богатея. Воспользовавшись тем, что вокруг никого нет, я взглянул на него через свои очки: россыпь родинок на лице, невидимая простым глазом, Козерог (меченный!). Высвеченные полем моего генератора, эти китайские точки еще были живы, и стоило мне уколоть их лучом лазера — он открыл глаза. У каждого человека есть свой знак зодиака, и каждый носит на себе его печать. У каждого есть точки активности жизненной силы... И, скажем так, точки пассивности, точки, воздействуя на которые известным образом, можно не только угрожать жизни того, кто у тебя на прицеле, но и лишить его этой самой жизни. Нужно просто знать…
— Потрясающе!— воскликнул я.— Он открыл глаза и?..
— И я их закрыл. Эти точки, Стрелец, Рак, Весы, Водолей — окна в мир. Через них мы связаны с Небом. Глаз, лицо, ухо, кисть, стопа…
— Я все это знаю, — сказал я.
— Все? Мне понадобились годы…
— Мы тоже дурака не валяли, — сказал я.
— Они — как ставни на окнах: можно дать свет, а можно не дать.
— И никаких следов?
— Никаких. Если надо, я надеваю свои очки и вижу их даже на телеэкране.
— Это ново!
— Кnow how.
— И можно, лишь глядя на телеэкран, убить человека?..— спросил я.
— И нельзя предъявить обвинение! — сказал он. — Смерть приписывают магнитным бурям, чрезмерной активности солнца или полной луне, а то и параду планет.
Это был рассказ человека, не знавшего сомнений.
Юра был похож на сказочника, решившего меня радовать и развлекать. И я заглотил брошенный мне крючок.
— Но его, твою знаменитость, можно было и оживить?
— Как Лазаря.
Для меня это было откровением. Юра в роли Иисуса мне не был знаком. Я смотрел на него, как на Бога, а он всецело находился во власти собственного величия. Да, это было величественно, и спорить с этим не имело никакого смысла. В этом было его счастье! Не понимаю, зачем я задал совсем дурацкий вопрос:
— И ты потом многократно это проверил?
— Что?
— Что мог оживить?
Юра не ответил, считая мой вопрос некорректным. Он увидел мое замешательство, и мне показалось, что глаза его даже за темными стеклами очков победительно засияли. Было ясно, что он вернул себе положение чудотворца.
— Слушай, а зачем тебе все это? — спросил я.
Он расхохотался мне в глаза. А потом произнес спокойно:
— Я так юн и еще так любопытен!
За окном послышались крики, затем смех. Когда стало тихо, я сказал:
— Ты, наверное, очень одинок.
— Только среди людей.
Так мог утверждать только тот, кто считал себя единственной и последней инстанцией в вопросах жизни и смерти. Мир людей, по всей видимости, стал для него обузой. У меня появились веские основания утверждать это.
— Сегодня, — сказал я, — один уже в поле не воин. Нужен крепкий кулак, команда…
— Рабов…
— Нет, — возразил я, — не рабов, а единомышленников, если хочешь — друзей.
Пришла в голову мысль, что он начисто лишен чувства человеколюбия. И у меня пропало желание отстаивать вескость своих подозрений.
— Как только ты окружаешь себя рабами, тут же сам лишаешься свободы.
С этим я не мог не согласиться.
— У тебя нимб, как у Иисуса Христа.
— Да, — сказал он просто, — я как раз помолился.
Я остановился, взял его за рукав и посмотрел на него.
— Да, — сказал он еще раз и кивнул головой.— Это ничего не значит. Мы меняемся к лучшему, и бывают мгновения, когда ты свят, как Иисус, но лишь мгновения. Большей же частью мы язычники, дикари, и поэтому наша аура напоминает зубчатое колесо, шестеренку, с выбитыми жизнью зубами. Дефект или дефицит… В медицине это назвали бы дефектом ткани? Задача состоит в том, чтобы постоянно избавляться от этих дефектов, лечить их, заполняя пробоины зла добрыми делами и светом, если хочешь — святостью. Латать эти дыры несовершенства. И еще очень важно, чтобы нимб этот оказался не слишком тяжел для твоей головы.
Юра не без гордости, с блеском в глазах и открытой готовностью не упустить ни одной мелочи, стал рассказывать о своих достижениях. Теперь он начал с той самой минуты, когда мы расстались на перроне вокзала, где я обещал ему позвонить, как только устроюсь в Москве и не позвонил, а он ждал, он связывал со мной большие надежды, ведь у нас были общие планы, такие планы, но потом все как-то замерло, просто рухнуло…
— Извини, — сказал я, — но…
— Что ты, брось.
Многое из того, о чем он говорил, я уже знал, но мне нельзя было напоминать ему об этом: он слишком долго ждал такого слушателя, кому мог бы, не опасаясь быть непонятым, не таясь и с мельчайшими подробностями выскрести из себя и разложить на крахмальной скатерти все то, что долгие годы одиночества хранилось в его голове, переполняло все внутренности, въелось в кости и шершавой коркой накипи отложилось на стенках даже самых тончайших сосудов. Он был набит этими знаниями, как сундук бриллиантами. Набит, натоптан, напрессован и заперт. Он был как неразорвавшийся артиллерийский снаряд, ждущий своего часа.
Как бомба!..