— А Иисус только ухмылялся, точно знал, что так и должно было быть, что каждый, каждый должен был проявить все свои наиболее гнусные, наиболее пагубные чувства и действия, всю свою животную страсть, выплеснуть из себя, вывернуть наизнанку. Нет он не был жесток…
— Кто?
— Иисус! Ни жесток, ни сладострастен! И уж никакой там сусальности Юля в нём не заметила. Справедлив ли? Не знаю. Иисус был Иисусом. Не то чтобы Богом — нет. Он же был рукотворным богом. Тем не менее, он держал вожжи развития событий на этой планете. И наверняка сотрудничал с Самим Богом, — а как же! — прислушивался к Его словам, внимал Его наставлениям. Они не то чтобы сговорились, но делали одно дело — вправляли человечеству мозг! И делали хорошо! Это был абсолютнейший синергизм, утверждала Юля, да, — они дополняли друг Друга! Беспощадный, но и спасительный тандем. Будто Иисус держал в руках Христов скальпель, которым чистил Землю от скверны… Как картошку! Очищал от коросты. Ошкуривая затем наждачной шкуркой… Дав волю излиться страстям, а затем затягивал удавку на шее каждого, удавку подчинения, покорности и смирения…
Узду аскезы…
Мол, всё, кончилось…
Обжигая словом как огнём…
Рассказывала Юля…
— Бедняга, — сочувственно говорит Лена.
— До сих пор не могу себе простить мой теннис, — говорю я.
— Шахматы…
— Или шахматы…
— Ну ты выиграл?
— Проиграл, — радуюсь я, — проиграл!
Словно оправдываясь.
— Да я, собственно, и не играл в тот день, — говорю я, — я же был… Да-да, как раз двадцатого декабря я и…
Упрёки в собственный адрес я, конечно же, признаю нелепыми. К чему самобичевание? И всё же я испытываю угрызения: эх, если бы я был там… Я бы…
— Что, — спрашивает Лена, — как бы ты поступил?
— Я бы…
— Так ты был или не был?!
Лена злится.
— Эта твоя окровавленная футболка, эти твои…
— Ну, конечно, был! Кстати, и Иисусовы белые одежды… он был в белых джинсах и белой-пребелой тонкого шёлка распашной безрукавке… тоже были в капельках крови… Жориной. Было интересно смотреть, как…
— Интересно?! Значит, ты-таки… Зачем же эти твои игры в теннис, шахматы или футбол? Зачем, Рест? Не понимаю, что ты хочешь…
— Слушай, не путай меня, пожалуйста! Я и сам не понимаю… Теннис, шахматы… При чём тут твои шахматы?!
— Это я-то путаю?!
— Лен, давай всё-таки по порядку… Кровь брызнула…
Это какой-то цугцванг!
— Да знаю я, знаю… Брызнула, брызнула…
Лена вдруг выходит из себя. Я её понимаю: ей трудно связать мои блуждающие мысли в одну логически стройную понятную линию, ей трудно… Я и сам… В самом деле — какие шахматы?!
— Затем то же проделали и с левой рукой, — продолжаю я мирно, оставляя вопрос о шахматах без дальнейшего рассмотрения.
Лена успокаивается, поправляет волосы, извиняется за несдержанность улыбкой и теплым взглядом, я рассказываю… Мы уже привыкли не обращать внимания на взаимные обвинения или упрёки, да, даже редкие упрёки, у нас договор — как только появляются разногласия, спор, ссора… маленький пожарец, мы тотчас тушим его теплом рук и улыбок. Да! Это наше первое правило — тепло рук!
— Ушков руку держал, а Валерочка Ергинец вбивал гвоздь. Палачи!.. Все вдруг сгрудились над Жорой, обступили, теснясь, со всех сторон… Вдруг все стали советовать:
— Держи крепче…
— Придави ладонь…
— Свяжи ему пальцы…
— Сссядь на него! Сссядь! Придави!.. — Это сипел Клоппоцкий.
— Клоп…?
— …поцкий. Ага…
Ушков держал крепко… Своими кургузыми пальчиками старался справиться с шевелящейся клешнёй Жориной ладони… Юрка говорил, что у Славика (как он потом объяснил) мерзли и немели пальцы, как на морозе, когда он обеими руками не мог управиться с Жориной клешнёй.
— Сигаретой его, прижги сигаретой… На!..
— Ага поддай ему жару… Чтоб помнил, чтоб знал — халявы не будет!..
Галдёж становился невыносим. Ребекка даже упала на колени, не выдержав натиска толпы…
Рассказывал Богумил…
Наталья молчала.
Макс то и дело поглядывал на меня, глазами выпрашивая себе волю.
Это были окаянные дни… Минуты, минуты… Всё это длилось какую-то сотню-другую минут…
А Валерочка… тот не мог с первого раза попасть молотком по головке гвоздя — бац… По Жориной ладони — бац… Он даже, посмотрев на Жору, тихо извинился, мол, прости, друг, на что Жора произнёс:
— Замотай горло и дыши в тряпочку… Видишь — сквозняк.
Валерочка даже кивнул своей большой лысеющей головой, боднул пространство, кривясь и морщась, кляня и ненавидя себя, за промашку на виду у всех нас… Поправлял очки… Потом рассказывали, как Валера пояснил свою неуверенность — жалостью. Ему было жаль, что так всё случилось, что Жору пришлось-таки распинать и он, Валера, удостоин был чести вбить гвозди в Жорины кисти, в эти чудотворные руки, которым он так завидовал и перед которыми благоговел. Он так и сказал: «Ведь я перед ними тайно благоговел!». Он благоговел не только перед руками — перед Жориным именем! Перед его аурой! (тайно…). Несмотря на то, что Жора всегда считал его жалкой планарией, способной быть только кормом для него — журавля.
А уж как Перемефчик старался! Даже Света его останавливала, мол, нельзя же так… Слишком чересчур! Но тот, покопавшись рукой в паху…
— Как старался? Что «чересчур»? — спрашивает Лена.
— Всё! Он просто без мыла лез… Мне кажется, он пришёл к пониманию своей абсолютной никчемности и решил-таки… Решился!
— Такие не приходят к такому пониманию, — говорит Лена, — ты же понимаешь, что как только они нащупают прежнюю колею, они тотчас впрыгнут в неё, и всё будет, как прежде.
— Да, — соглашаюсь я, наверное. И всё же любопытно было смотреть…
— Любопытно?
— Да. Как легко вскоре Перемефчик переметнулся в стан защитников Жоры, его, так сказать, апологетов. Как он вился ужонком перед Жорой, увивался, пресмыкался, канюча, стараясь то умастить каким-то кремом Жорины запястья, чтобы тиски скотча были не так мучительны, то какой-то веточкой отгонять несуществующих мух или комаров, а то и сунуть в зубы Жоры тлеющую сигарету, мол, на, дорогой, курни перед… Лез даже с поцелуями, тянул свои вонючие губы… трубочкой…
— Это ясно, — говорит Лена. — Неясно, зачем они вбивали Жоре гвозди в ладони. Ведь его примотали скотчем. Это даже крепче, чем приколотить гвоздями.
— Традиция, — говорю я, — так в мире принято. Нельзя нарушать традиций.
— Нельзя, — соглашается Лена.
— Жора и сам удивлялся. Затем согласился: традиция есть традиция.
— Вы что же, обсуждали с ним подробности его распятия?
— То, сё, — говорю я, — в двух словах…
Собственно, обсуждать было нечего. Распятие, как распятие, как и сотни тысяч других в истории человечества. Все распятые и язычники, и христиане, и уже распятые в наше время испытывали примерно те же муки, что и Христос — физическую боль, жажду, удушье… С тех пор как распяли Иисуса-Бога, наиболее выдающегося и известного, его муки изучали самым подробнейшим образом, моделировали, изображали в кино и спектаклях, представляли на все лады… Художники, поэты, писатели, режиссёры, композиторы… И учёные, и учёные, и, конечно, деятели науки… Ну и попы! Это само собой разумеется: попы тут, естественно, постарались! Распятый Иисус — это же их хлеб насущный! Корм! Так как попы никто не преуспел…
— Да уж, — говорит Лена, — попы своего не упустят.
— Так что, — говорю я, — так всё и было: гвозди в руки, гвозди в ноги, колок под крестец для устойчивости… Под зад!..
— Колок?
— Да. Такой деревянный штырь, чтобы Жора смог ещё и сидеть, будучи распятым. Для поддержки тела. Если бы не колок, у Жоры бы просто руки оборвались под тяжестью собственного тела…
— Несмотря на…
— Да, не смотря! Ни на скотч, ни на гвозди… Он же тяжеленный какой! Килограммов со сто! Громадина! Отъелся на сдобных хлебах.
— Ты как-то не очень одобрительно… О распятом. Надо бы или хорошо, или…
— Так он же живой, как Ленин! Живее всех живых! Ничего не сказать о нём было бы несправедливо. А сказать хорошо — значит, ничего не сказать.
— Закрутил ты…
— Он поесть-то не дурак! Не дурак…
— Рест, перестань. Не…
— Вот такие пироги, — говорю я.
— Значит для спасения мира, — говорит Лена, — вы не могли обойтись без очередного распятия?
Не могли.
Заботы о мире для меня всегда были пыткой. Хотя все мы, по сути, ведь жили как сибариты, да, как какие-то там эпикурейцы, наслаждаясь собственным творчеством и не утруждая себя ничем материальным… Были, конечно, трудности, которые мы преодолевали смеясь… Теперь же забота о чистоте имени повисла надо мной Дамокловым мечом. Я не знаю, как бы я поступил! Юлю бы я, само собой разумеется, в обиду не дал. А вот что делать с Жорой?! Спорить с Иисусом? Препятствовать его воле? Предотвратить распятие?.. Это моя тяжкая ноша. Кровит и кровит. Я до сих пор живу в ране…
Но я тебе потом выдам секрет! Ухохочешься! Ведь мы с Иисусом… Нет, потом…
— Почему потом? Счас!
— Не, не счас… Сейчас — рано… Так что я пока ещё живу в ране.
Лена расстроена.
— У тебя и не могло быть выбора — решалась судьба, — говорит она, улыбнувшись.
— Выбор всегда есть… Но в состоянии ли ты изменить судьбу? Свою — да. Но судьбу человечества… Я мог стать новым Пилатом и распять Иисуса. Но зачем тогда Жора? Куда мне его потом девать? Он должен… У него ведь не было выбора — играть свою роль до конца!
— Выбор есть всегда, — говорит Лена.
— Вот он его и сделал, — говорю я.
— И нечего тебе заниматься самоедством, — говорит Лена. — Тоже мне мазохист нашёлся…
А ведь Лена права. Но я и не подумаю рассказывать ей всю правду (наш договор с Иисусом) прямо сейчас. Эта правда помешает нам выспаться! А завтра ведь такой трудный день…
— А правда, что это Жорина кровь на футболке? — в пятый раз спрашивает Лена.
— Правда.
Это был какой-то цугцванг…
Мы все были свидетелями нашего краха.
Юра прорёк:
— Longum iter estper praecepta, вreve et efficax per exempla (Долог путь наставлений, краток и действенен путь примеров, — Лат.).
О каком пути примеров он говорил?
— А что ты думаешь о Протоколах сионистских мудрецов? — спрашивает Лена.
Это были просто дикие дни, окаянные…