ОХОТА
Повесть, фрагмент

Вероятно, для них это была полная неожиданность - входная дверь оставалась открытой, я просто толкнул ее и вошел... К себе домой... В квартире - никого, только дух настороженности и какой-то неясной тревоги, предчувствия беды. По всему видно, что-то случилось: дымится в пепельнице сигарета со следами помады, две чашечки с недопитым кофе, палка Семена, сиротливо прислоненная к косяку двери...
И такая отчаянная тишина, что выть хочется.
Куда это Семен так торопится без своего крючковатого поводыря?
Я как охотник в ожидании дичи. Только бы не проскрипела паркетина. Почему я, охотник, без ружья? Я удивляюсь своему немому вопросу, но он ведь прозвучал, и этот факт удивляет меня еще раз.
Почему я крадусь к спальне?
Она пуста.
Кухня?
Там - никого.
И вот я у двери ванной... Она открыта настежь, комната полна света, весело журчит вода, наполняя ванну...
Господи, какие же у Семена по-детски счастливые глаза! И как он смешон в расстегнутой настежь рубахе, со спущенными до колен штанами. Он стоит вполоборота, держа в руках брюки и, глядя на меня, виновато улыбается. Есть чему радоваться? А, эти голые белые ягодицы, эти мощные волосатые бедра. Я никогда не видел его увечной ноги...
Может быть, все это сон? Приснится же такое.
А где Настенька?
Он настиг ее, мою козочку, барс, на какой-то ветхой циновке...
Я вижу ее, брошенную, как цветок на асфальте, в распахнутом белом халате, обнаженные ноги, обнаженная грудь, кустик курчавых волос... Ее руки безвольно раскинуты в стороны, головка склонена на бок. Кажется, она спит, но я вижу, как часто бьется жилка на ее шее, как взялась жаром кожа лица, шеи...
Все это не сон, теперь я понимаю.
- Настенька...
У нее нет сил повернуть голову.
- Настенька...
Я повторяю это еще раз, и она с трудом приподнимает веки, приоткрывает глаза и, не поворачивая головы, улыбается мне взглядом.
Ее грудь, два маленьких белых холмика, вдруг вздымается, она делает глубокий вдох и, задержав на секунду дыхание, произносит:
- Ах, Андрей...
И снова закрывает глаза.
Передо мной - воплощенное блаженство. Такого безмятежного счастья никогда прежде не выражало ее лицо, ее тело. Я вижу свою Настеньку, свою милую Настеньку на вершине отрешения. "Ах, Андрей..." - сколько восхитительного упоения в этом звуке.
Кто привел ее в это состояние, утолил ее сладостное вожделение? Семен? Семен! Этот хромой с дергающимся веком, с его медвежьей косолапостью и кабаньим напором... Эта волосатая обезьяна?
Прозрение приходит через секунду, когда Семен, неуклюже хромнув (медведь в лавке), делает попытку выйти из ванной. Оттерев меня плечом, как кузнечика, застегивая на ходу штаны, он выходит, припадая на свою короткую ногу. Вероятно, в поисках палки, он рыскает глазами по комнате и вот натыкается взглядом на меня. Я смотрю в упор, а он едва ли видит меня. Я ему не нужен, ему нужна палка.
Ах, вот она! Притаилась за дверью. Он хватает ее так, словно в ней сосредоточена вся сила земли, которая так необходима ему, чтобы удержаться на ногах. Или все это мои домыслы? Никакая сила ему не нужна. Я знаю, он крепко стоит на земле, а палка - всего лишь предмет обихода, привычное дополнение, придающее его мощному телу устойчивое равновесие на пути к достижению цели. Какую цель преследует он теперь?
Я вижу, как он, задумавшись, почесывает ногтем бровь, тупо смотря перед собой, затем, зачем-то кашлянув, направляется к себе. А я ловлю себя на том, что думаю о нем, как о хозяине (в который раз), хозяине дома, хозяине положения. Но разве к себе он идет?
Он идет в спаленку - святое место в нашем доме, где мы с Настенькой...
Ублюдок!
Скотина, тварь, грязное животное... - вот слова, которые мне хочется бросить ему вслед.
Я жалю его спину ненавидящим взглядом, сжимаю кулаки и молчу. Закрываю глаза и принимаю решение - броситься на него сзади, ухватить за горло и задушить. Хватить утюгом по голове... Всадить в спину нож. Зашевелилась Настенька. Я вижу, как она приподымает головку, и вдруг, видимо, осознав происшедшее, резко садится. Умопомрачение проходит, пелена блажи спадает. Жизнь застает ее сидящей в непристойной позе голой задницей на какой-то циновке...
Наши взгляды встречаются.
Дай мне, Господи, силы ненавидеть ее чуточку меньше.
Ее серые глаза переполнены только виной. Ни страха в них, ни сожаления, ни отчаяния, только вина. И еще они о чем-то кричат, но мир между нами заполнен грустной тишиной, только вода по-прежнему весело льется из крана.
Что теперь?
Настенька встает. Застегивает халат и, воровски зыркнув в зеркало, привычным движением руки поправляет волосы.
Сучка...
Она закрывает кран, и теперь адская тишина воцаряется над ванной, а я переполняюсь каким-то, не знавшим меня прежде, чувством гаденькой ненависти.
Я переступаю порог и беру Настеньку на руки. Я всегда выносил ее на руках из ванной, простоволосую, легкую, влажную... Она всегда звала меня: "Андрей, я готова". Я спешил к ней, кутал в огромное теплое махровое полотенце и с наслаждением принимал ее готовность в свои объятия.
- Ты готова? - спрашиваю я.
И она цепенеет у меня на руках. Я чувствую, как сжимается ее маленькое тельце, как она тяжелеет, как деревенеют ее нежные руки. Она заглядывает мне в глаза и не верит нашей милой привычке.
Что-то произошло?
Ее подозрения касаются моего голоса, его тона. Вероятно, меня предают руки. В них столько скрытой злости, недружелюбной лицемерной ласки...
Я впервые в жизни по-настоящему обманываю ее, лгу ей в глаза - я улыбаюсь.
И она верит этой улыбке. Ее тельце тает, она прижимается ко мне щекой, щека к щеке.
Господи, какое же это счастье, ощущать легкую тяжесть любимого тельца, тепло ласковых рук на своей шее, жар щеки...
Кажется, нет на свете сил, способных разрушить эту нежность, свитую из двух любящих тел. Какую-то секунду длится замешательство, всего секунду идет внутренняя борьба: что делать, что предпринять? Крепче прижать к себе Настеньку, потереться шершавой щекой, прикоснуться сухими губами к ее влажному лбу и унести в нашу спаленку? Или...
Воспоминание о спаленке, где теперь царствует Семен, придает мне мужества.
Чуть присев, я подбрасываю Настеньку, чтобы она смогла ощутить надежность моих рук и тут же ловлю свою нежную ношу, а она верит моим рукам, их мужеству. Она устраивается на них поудобнее, как птица в гнезде и ослабляет руки на шее. Ей ведь нечего опасаться - никогда прежде я не ронял ее. Ни разу. Разве что шутя. Ронял и тут же подхватывал на лету. Вот и сейчас - я снова легонечко подбрасываю и ловлю, чтобы она на миг могла почувствовать ощущение полета. Вверх - вниз, вверх... Пронося над ванной, я разнимаю руки и она, смеясь, плюхается в воду: бултых! Как это весело, как прекрасно!..
И вот мы снова, как все эти годы - счастливы.
Потом я молю Бога, чтобы все побыстрее кончилось. Моя удавка из двух рук, двух крепких надежных рук на ее шее, руки выпрямлены, как рычаги, а колени упираются в ее грудь! Слышно только, как где-то за моей спиной буравят воду ее ножки, но мне до этого нет дела. Сквозь волнующийся слой воды я вижу ее смертельно испуганные глаза, распахнутый в немом крике рот. Видимо, ей не хватает воздуха.
Как долго держится за жизнь это маленькое тело, дергается в конвульсиях, бьется.
Затем стихает. Сначала обмякают ее пальчики, которыми она отдирала мои кисти от шеи, затем умолкает буран за спиной, вянет и тускнеет взгляд, я вижу это через слой воды.
Только волосы еще живы.
Проходит целая вечность, вода успокаивается, я тоже спокоен: разнимаю тиски своих рук, все еще сидя на корточках, затем неуклюже выбираюсь из ванны. С методичной дотошностью тряпкой вымачиваю воду, чтобы она не просочилась к соседям. Не хватало только всемирного потопа, скандала с соседями.
Вот и порядок.
Я выжимаю тряпку, бросаю на пол и, вымыв руки с мылом, вытираю их чистеньким полотенцем. Готово. Меня так и подмывает посмотреть на Настеньку, задать еще раз свой вопрос, который все это время я мысленно повторяю: "Ты готова?".
Бог с ним, с вопросом. У меня есть еще одно дельце - Семен. Очередь за ним.
Я делаю шаг и теперь слышу, как вода чвакает в кроссовках.
Ружье! Эта мысль пришла мне в голову, когда я смотрел на застегивающего штаны Семена. И вот я снова вооружаюсь ею: ружье! Я купил его сто лет назад и ни разу не выстрелил. Пришла пора.
Как неприятно липнет к телу одежда, сковывает движения.
Я нахожу патронташ, как только открываю дверь кладовки, беру ружье, вынимаю из чехла и, переломав пополам, засылаю патрон в патронник. Я вполне осознаю, что делаю: руки не дрожат, разум мой светел, взор ясен...
Теперь взвести курки.
Я подхожу к двери нашей спаленки и уже по привычке стучу.
Семен, вальяжно развалившись на нашей кровати, с чувством исполненного долга, как ни в чем не бывало, читает рукопись моего романа. Он даже не смотрит в мою сторону.
Я стою и жду. Чего, собственно? Семен настолько поглощен правкой рукописи, что мне приходится кашлянуть, чтобы привлечь его внимание. Видимо, ему доставляет удовольствие исправлять чужие огрехи. Он поворачивает голову и, округлив свои черные глаза, с удивлением таращится на меня. Он просто сияет от изумления.
И вдруг взрывается смехом.
От неожиданности я оглядываю себя, свои мокрые башмаки, отвисшие штанины, мокрые рукава пиджака. Я даже подхожу к зеркалу и тоже не могу не разразиться хохотом.
Мы смеемся вместе, смеемся до слез, но мысль, закравшаяся каких-нибудь пять-семь минут назад в мою голову, уже гложет меня, останавливает мой смех.
Я поднимаю ружье.
Выстрел лязгает так, что, кажется, в уши вбивают по раскаленному клину. Эхо выстрела на долю секунды заметалось по комнате, как птичка по клетке в поисках выхода, и вдруг все стихло.
Я не наслаждаюсь тем, что Семен так и умер на вершине восторга, захлебнувшись собственным смехом. Умер, не осознав, что смерть настигла его так внезапно, просто по-дурацки неожиданно.
Я бросаю ружье на постель и ухожу.
Дело сделано...
Когда я открываю глаза, я по-прежнему нахожу себя на пороге ванной. Настенька уже встала и теперь запахивает халат, поправляет прическу... Так курица оправляет крылышки после петуха.
Все эти страсти с утоплениями и выстрелами, как молния, проносятся в моем мозгу.
Ах, мое славное разгулявшееся воображение. Было бы дешевкой отдаться власти аффекта, впасть в истерику, сорвав голову, топить Настеньку в ванной, метаться и расстреливать в упор Семена.
Нужно просто уйти и поставить точку.
Я беру Настеньку на руки, и она не сопротивляется, чувствую щекой ее теплое дыхание, вижу удивленный взгляд ее серых глаз, которые спрашивают: "Что ты надумал?"
А я несу ее в нашу спаленку, легонечко толкаю носком дверь и вхожу.
Что касается Семена, то, - Господи, Боже мой! - как же я его хорошо знаю. У меня мелькнула мысль что, заглянув в спальню, я найду его сидящим за столом и работающим над моей рукописью. Он правит ее, лежа в постели. Меня он словно не замечает. Ни меня, ни Настеньки, которая все еще сидит у меня на руках, тоже ждет от Семена каких-то действий. Мне приходится зацепить ногой ножку стула и опрокинуть его, чтобы Семен оторвал глаза от рукописи. Ничего подобного, он продолжает читать, словно нас не существует. Будто ничего не произошло. Но ведь это не так! Поведение Семена вызывает во мне чувство обиды, несправедливости и яростного раздражения. Значит, он и в грош не ставит того, что случилось!
Я решительно подхожу к нему совсем близко:
- Держи! - Жестом Стеньки Разина я бросаю Настеньку на постель рядом с Семеном.
- Она твоя...
Мне это стоит огромного мужества. Разве мог я предвидеть когда-нибудь, что Настенька?.. Только бы не разрыдаться у них на глазах.
Теперь мне нужно развернуться и молча уйти. Настенька наблюдает за мной с недоумением и любопытством: что дальше? Семен тоже оторвал глаза от рукописи. В его глазах нескрываемый интерес.
Тишину нарушает едва слышное тиканье настольных часов.
Я разворачиваюсь и ухожу.
- Андрей, - слышу я голос Настеньки, - постой, вернись...
Зачем?
Я возвращаюсь только для того, чтобы швырнуть им ружье, которое нахожу в кладовке и заряжаю у них на глазах. Вот вам судья!
Потом я так и не смогу ответить на вопрос, зачем я это сделал?
Я ухожу и несколько дней просто пью.
Чтобы не сойти с ума. Когда к полудню голова светлеет, я стараюсь уяснить себе свое будущее, и как только понимаю, что его нет, снова беру бутылку...
Проходит мучительная неделя, я не выдерживаю и звоню Насте. Я хочу слышать ее голос. Трубку берет Семен. Ах, ты еще там!
Жалкий урод, ублюдок, кот!..
Кровь закипает в моих жилах. Ну, обезьяна, держись! Я перережу тебе глотку...
- Андрей, куда же вы пропали? Мы тут с Настей... Знаете, мы решили...
Разговор прерывается, и теперь я слышу только короткие гудки, которые заглушаются зычным басом Семена, звучащим у меня в ушах: "Мы решили..."
Они уже решили!
Я весь дрожу от негодования и ревности. Значит, все это время они были вместе...
Значит, они... Господи, укроти, уйми этот бешеный крик ревности.
Дверь не заперта, я просто влетаю в квартиру, Семен сидит на кухне за столом с какой-то книжкой в руке, в другой руке - чашка чая.
- Хорошо, что вы пришли. Хотите чаю?
Хозяйским жестом он приглашает меня войти.
- Вот послушайте...
Мне нужно взять себя в руки.
- Где Настя?
- Только что вышла в магазин. Вот послушайте...
Я ничего не хочу слышать.
Он кладет книгу на стол, делает глоток и, мягко сощурив в улыбке глаза, произносит:
- Рад вас видеть. Идемте.
Он встает, а я захожу в кухню и сажусь напротив. Какое-то мгновение царит тишина, мы изучающе смотрим в глаза друг другу, затем он произносит:
- Хорошо. Нам давно следовало бы уточнить отношения.
Разве к тому, что случилось, можно что-либо добавить, когда я точно знаю, что между нами все кончено. Все потеряло всякий смысл: моя любовь, роман, работа...
Жизнь не имеет смысла - вот ведь в чем дело.
- Послушайте, Андрей, только наберитесь мужества... - он доверительно, дружески, мягко ударяет кончиками пальцев по моей руке, - прошу вас, выслушайте меня.
Я подавляю волну отвращения, беру себя в руки.
Мне любопытно узнать, что он скажет в свое оправдание.
- Вы - как Буриданов осел, дергаетесь из стороны в сторону в попытках то там ущипнуть, то там... Я прочитал рукопись, она прекрасна. У вас появился стиль, слог, вы слышите, как звучат слова, вам подвластна мелодия речи... Единственное, чего вам недостает, - знания жизни, понимания ее смысла...
Семен берет чашечку и отпивает глоток.
- Все это так себе, фривольное чтеньице... Вы пишете о чем-то надуманном, о неживой жизни, вялых угловатых людях. Меня вы изображаете каким-то отбросом, выкидышем общества. А ведь я живее, чем вы думаете. Я могуществен, как Геракл, умен, как Сократ, и простодушен, как Иисус! А вы видите во мне какого-то бомжа, неудачника и ублюдка. Даже ваша Настенька разглядела...
- Замолчите!..
- Да не дергайтесь вы... Ваша рана глубока, но лечить вас можно только кнутом, каленым железом. Я надеюсь, что у вас достанет ума...
Господи, как же он отвратителен, как жесток.
- Ваша Настенька...
Он на секунду умолкает, поднеся чашечку ко рту, делает вид, что отпивает глоток, и изучающе смотрит на меня. Я тупо рассматриваю свою руку.
- Вы не найдете на свете женщины, способной устоять против силы денег, противостоять похоти. Ради обезьяньего торжества они готовы на все. Противостоять искусу почтения так же противоестественно, как запретить зеркалу отражать вашу кислую физиономию, когда вы недовольны собой. Настенька - ваше зеркало, но разбить его у вас не хватает сил. А у вас ведь нет времени, вы не мальчик. Нам нужно работать по двадцать часов подряд, а в оставшееся для отдыха время работать вдвое продуктивнее. У вас есть талант. Он есть у многих. Нужно только дисциплинировать ум. Вы можете возразить, что жизнь не имеет смысла. Это верно. Но для мужчины зеркалом является его дело, которому он должен служить истово, яростно. Инфантилизм в вашем возрасте, знаете ли...
Теперь Семен читает свою проповедь, как священник. Голос его приобрел бархатные тона, голова высоко поднята, взгляд мудрых глаз устремлен на меня, мне даже немного жутковато под этим взглядом. И я сдаюсь. Я успокаиваюсь и теперь слушаю его так, будто слушаю самого Бога.
- Я разбил ваше зеркало. У вас кишка оказалась тонка. Я взял на себя этот труд, когда разуверился в вас, разуверился в том, что вы способны отречься от всего ради работы. Я повторяю - вы талант, но вас нужно стегать розгами, погонять кнутом...
Я взял вашу Настеньку обманом. Я обещал увезти ее, и она, дура, поверила.
Уговорить женщину...
- Мразь...
Злой звук раздается за моей спиной как шипение змеи. Я невольно втягиваю голову в плечи, чтобы этот шершавый шепот не исцарапал мою лысину, но ничего не происходит. Я вижу только глаза Семена, устремленные поверх моей головы, его спокойный, ровный, уверенный взгляд.
Теперь тишина.
Затем я слышу, как за моей спиной хлопает дверь. Это Настя. Она стояла за дверью и слышала разговор. Я вскакиваю и бегу за ней.
- Настя!
Ей некуда деться, она заходит в мой кабинет, я за ней.
- Настя...
- Оставьте меня все!..
Она падает на диван и, уткнув лицо в плюшевую подушечку, плачет, трясясь всем тельцем.
Я подхожу.
- Уйди. Я ненавижу тебя, ненавижу...
- Настенька...
- Не прикасайся ко мне...
Милые плечи, шелковые волосы.
- Я просила, просила тебя не приводить в дом этого... этого...
Она не находит подходящего слова.
- А теперь - все! Убирайся!
Она вскакивает и со своими кулачками набрасывается на меня, лупит меня, ненавистно сверкая глазами.
- Вон!
Я виновато молчу, понурив голову. Но в чем, собственно, я виноват? Всем нам нужно осознать происшедшее, с чем-то смириться, что-то предпринять.
Я хочу успокоить ее.
- Не трогай меня, вон!
Она увертывается из-под моей руки и выскакивает из кабинета. Через минуту она влетает с ружьем наизготовку. Я оторопело смотрю на нее.
- Уходи, иначе...
- Настя...
Я делаю еще одну попытку пробиться в ее сознание. Это - истерика, ей нужно дать возможность прийти в себя. Я вижу, как она своим пальчиком взводит курок, чего-то ждет секунду-другую и вдруг, закрыв глаза, нажимает спусковой крючок.
Щелк.
А у меня млеют ноги, холодеет сердце. Ни единой мысли не приходит в голову, только страх.
Ружье не заряжено, потому-то я и жив. Выстрел прогремел лишь в моем воображении.
Это конец, край.
Настенька опускает ружье на пол, присаживается на краешек дивана и, обняв голову руками, только покачивается, как полоумная. Как мне быть? Что делать?
Разве нет ответа на эти вопросы? Этим беззвучным выстрелом Настя разнесла вдребезги наше "мы".
Мы оба теперь мертвы.
Я ухожу, да, ухожу. Прощай, прошлое...
Я выхожу из подъезда и, не зная куда себя девать, некоторое время стою в раздумье.
Кто-то окликает меня, но у меня нет никакого желания ни с кем встречаться, мне не
хочется вступать в разговор, отвечать на ничего не значащие вопросы. Куда теперь? - вот единственный вопрос, который я задаю сам себе.
В кафе, где я впервые повстречал Семена, ничего не изменилось. Не успеваю я сесть за свой столик, подлетает мой старый приятель - официант, который запросто говорит мне "ты":
- Батюшки-ба! Кто пришел! Где ты пропадал?..
Мы сидим и толкуем о жизни, как сто лет назад, и уже через час-полтора его беспокоит, как я доберусь в таком виде домой.
- Тебя отвезти?
- Я сам...
Земля под ногами, конечно, качается, но дорогу домой я помню превосходно, дорогу к дому, где живет моя Настенька. Она будет мной недовольна: "Опять нализался...". А я выпил-то всего ничего...
Когда я, наконец, переступаю порог и вхожу в квартиру, я не верю собственным глазам... Нет, этот не может быть... Надо же так напиться. Но у меня хватает сил поднять трубку и набрать номер:
- Приезжайте немедленно...

- Итак, Андрей Петрович, вы утверждаете, что выстрелили в потерпевшего с близкого расстояния?
- Я отвечал на этот вопрос трижды.
- Примерно с какого расстояния?
- Ружье оказалось заряженным.
- Вы это сделали из ревности?
- А как бы вы поступили?
- Вы поняли мой вопрос?
- Да. Примерно метров с трех-четырех.
- Расскажите еще раз, как это произошло.
Вторую неделю эта жаба выуживает из меня сведения об убийстве Семена. Его дурацкие вопросы ("Вы это сделали из ревности?") просто бесят меня. Ему, вероятно, неведомо чувство ревности, вот он и спрашивает. Женщины наверняка не баловали его своим вниманием. Я думаю, что нет такой дуры, которая желала бы только взглянуть на этого головоногого моллюска.
Господи, какой урод!
- Вы все-таки утверждаете...
- Да что вы заладили свое "утверждаете"?
Да, утверждаю!
- Зачем потерпевший пришел к вам?
- Я уже говорил: я лечил его.
- Вы утверждаете, что между потерпевшим и вашей женой это произошло?
- Да, она спала с ним.
- Как это случилось?
- Вы считаете, я мог держать им свечку?
- Вы убили ее ударом кулака?..
- Я уже рассказывал.
- Я говорил вам, что в случае признания вины вас ждет высшая мера наказания.
- Я сам ее жду.
- Почему вы ее не застрелили?
Он, болван, считает, что я могу стрелять на каждом шагу, в кого попало. Застрелить Настеньку было бы не в моих силах. Кто осмелился поднять на нее руку? Не мог же Семен убить Настеньку, а затем застрелиться сам.
- Этот Илья тоже жил у вас?
Семен не прикасался к ружью: на нем обнаружены только мои и Настенькины отпечатки пальцев.
- Расскажите еще раз, что вы обнаружили, войдя в квартиру?
Господи, он сведет меня с ума. Но я не отступлюсь от своего решения. Еще чего! И я рассказываю еще раз, как все произошло: "Это случилось в пятницу. На работе у меня неприятности, и я с радостью мчался домой, хотя там меня ждал только Семен с эти придурком..."
- С Ильей?
- С кем же еще? Вы не могли бы распорядиться принести мне пива? Знаете, десять дней без спиртного в вашей камере... Или вина, крепкого вина...
- Пива?..
- Или вина...
У него такая рожа, будто я прошу милостыню.
- Здесь распивать спиртные напитки запрещено. Продолжайте.
- А что не запрещено?
- Продолжайте.
Мысленно я уже много раз рассказывал себе эту историю. Собственно, здесь нечего рассказывать: выстрелив в упор, я убил Семена наповал. Настя бросилась на меня, ухватилась за ружье, и я ударил ее кулаком по голове, сам того не ожидая. Этого оказалось достаточно, чтобы она, не приходя в себя, скончалась. Причиной смерти стало, как оказалось на вскрытии, кровоизлияние в мозг. Рассказывая обо всем, что случилось, я не забываю сжимать пальцы и размахивать кулаком, вот, мол, как все произошло.
Вероятно, в моем повторном рассказе есть неточности, иначе зачем бы ему заставлять меня пересказывать одно и то же столько раз. Но, в конце концов, я устраняю все эти неточности, не такой уж я дурак, чтобы меня запутал этот бешеный упырь с короткой шеей.
- Где в это время был Илья?
- Я за ним не слежу.
- В чем Настя была одета?
Эту деталь я усвоил твердо:
- Кажется, в халатике...
- В синем или голубом?
- В белом... В белом!
Мне нужно делать вид, что я раздражен его назойливостью. Но я ведь действительно раздражен. Похоже, что он не верит мне, и впечатление такое, будто этот упырь хочет меня оправдать. Я не нуждаюсь в его оправданиях.
- Когда вы ее ударили...
Да я к ней пальцем не прикоснулся!
- ... она сразу же потеряла сознание?
- Она рухнула, как срубленная березка.
- И вы не пытались привести ее в чувство?
- Я обезумел и замер в ступоре, как пень.
Как бревно.
- Вы полагаете, ее можно было спасти?
Ударом повреждено турецкое седло. Это практически несовместимо с жизнью. Нужно обладать огромной силой и известной ловкостью, чтобы повредить внутренние кости черепа, не изменив внешности.
- Вы ее любили?
Дурак!
Я смотрю на него так, что он и сам понимает: дурацкий вопрос.
- Что было потом?
У него совершенно нет шеи. Галстук на нем как удавка. Руки так и чешутся ухватиться за него и тянуть до тех пор... А эти выпученные и увеличенные стеклами очков глаза, а оттопыренные уши... И эти бородавки на щеках, на висках... Сказано же - жаба.
- Что вы на меня так смотрите, вы слышали мой вопрос?
- Вы мне становитесь отвратительны.
- Хорошо, закончим сегодня на этом...
Я возвращаюсь в камеру, ложусь на нары и закрываю глаза.
"Вы давно знакомы с Семеном?" - слышу я голос следователя.
О, Господи, не дай мне сойти с ума.

От сумасшествия спасают шахматы, небольшой карманный квадратный коробок.
Рука уже автоматически следует в карман. Достаешь его, открываешь крышку, и когда открываешь глаза, поле рябит мелкими черными и белыми клеточками с дырочками в центре. Нужно высыпать пластиковые фигурки на ладонь и тут же ничего другого не остается, как выискивать по одной, сначала белые... Втыкаешь их ножками в эти самые дырочки и радуешься, как славно они организуют ряды, готовятся к бою.
Затем черные...
И когда вражеские станы встали наизготовку друг против друга, берешь на себя смелость сделать первый выстрел: е2-е4! И теперь уже никакие следователи, ни прокуроры, ни защитники не способны повлиять на стратегию сражения. Трудность состоит только в том, чтобы своими огромными пальцами вытащить за головку белую пешку из своего гнезда, не нарушив порядок соседних. С пешками, этой мелюзгой, у меня всегда были проблемы. Как в жизни, так и в шахматах.
Сделаешь первый ход, повернешь доску так, чтобы стать противником белых, и думаешь над ответным ходом. Сразу же все голоса исчезают. Вдруг скрежет засова, заходит стражник.
- Что же дальше было? - этот вопрос я слышу вместо приветствия. Ему, как самому близкому, я рассказываю как было дело со всеми подробностями.
- Сыграем? - предлагаю я.
Игрок он никудышный, зато прекрасный слушатель.
- Вот, - говорит он, - твое пиво.
И усаживается рядом на нары.
- Ходи, - говорю я, - твои черные.
- Снова черные? Мне все равно.
Он берет шахматы.
- Что же было дальше?
- А на чем я остановился?
- Ну, тебя связали...
- Ах, да...
Я рассказываю ему историю путешествия по Индонезии. Я никогда не подозревал в себе такого фантазера.
- Лежу я, связанный, совсем голый, во рту кляп...
- Ходи, - говорит Федор, - на.
И сует мне шахматы.
- Пиво открыть? - спрашивает он и, не дождавшись ответа, открывает бутылку зубами.
- Во рту, значит, кляп, - продолжаю я, - от которого они меня освобождают и, усадив спиной к пальме, дают мне выпить из кокосового ореха.
- Сколько же их было?
Я рассказываю ему эту историю уже в третий раз, ему нравится слушать, он в восторге от проделок островитянок.
- Штук семь, - говорю я.
- Восемь, - уточняет он, - Смуглянки?
- Да, мулатки...
- Молодые, голые...
Глаза у Федора сверкают, в правой руке у него бутылка с пивом, а левой он копается в паху.
- Или креолки, - говорю я.
- Ну и...
- И я чувствую, как через несколько минут меня наполняет зверское желание, у меня просто кожа лопается на этом...
- Правда?
- Ага. Меня укладывают на пальмовые ветви.
- Связанного.
- Ну да. И поочередно...
- Все восемь?..
- Семь, - говорю я, - без продыху...
Федор сидит, как статуя, только глаза широко открыты, и как у придурка полуоткрыт рот.
- Слушай, - говорит он, вдруг заерзав на нарах и яро орудуя в паху рукой, - и девочки тоже?
- Ага, две или три... Со слезами на глазах. Совсем девочки.
- Три, - утверждает Федор.
- Кажется... Это было такое, такой ужас... Тебя когда-нибудь насиловали женщины?
- Не-а, - с явной досадой мотает он головой, затем, дернув кадыком и сглотнув слюну, прикладывается к горлышку бутылки и долго пьет.
- Ну и?.. - наконец произносит он.
- Ну и потом... ты все знаешь.
- Узел на руках ослабел...
- Да, я освободился от пут и почувствовал в руках такую силу, сознание помутилось, я обнял ее и душил до тех пор, пока ее тело не обмякло на мне.
- И они тебя не убили?
- Нет, ничего. Смеялись и вскрикивали, танцевали вокруг меня...
Федор верит, что все это было на самом деле. Он верит, что выстрелить в Семена или убить кулаком Настеньку - для меня пустяк.
Пусть верит...
Для него у меня есть еще несколько историй с убийством. Я их, так сказать, пробую на нем, чтобы самому поверить. Я их готовлю и для следователя, и для прокурора, и для защитника. Нужны мелкие, совсем незначительные подробности, которые придают моим историям правдоподобность.
- Чему же они так радовались?
- Наверное, тому, что им достался белокожий. Ну и зелье на кокосовом молоке сыграло свою роль: они оседлали меня, как жеребца...
Жаль, что Федор не может просиживать у меня часами. Как бы привлекательны ни были мои рассказы, ему приходится идти в другие камеры. Тогда я снова втыкаю фигурки в гнезда доски и играю сам с собой. Эта игра доставляет мне огромное удовольствие, ведь никто другой не заменит соперника, которого ты носишь в самом себе. Попробуй его переиграть. Начну-ка я на этот раз вот как: g2-g4. Что он на это ответит?
- Да, мне ясны мотивы вашего преступления, но вы ведь не убивали. Зачем вы берете на себя этот грех?
- Я - преступник...
- Вы не могли убить...
- Я убил.
- Ну хорошо. В котором часу вы вышли из дома?
- Было еще светло.
- В начале седьмого вас видела соседка, ребенка которой вы лечили.
- Может быть...
- А выстрел слышали около семи...
- Я не сидел и не выжидал, когда пробьет роковая минута...
- Перед самым вашим возвращением из кафе...
- Из кафе?
- Да вы ведь напились в кафе, а не дома, как вы утверждаете.
- Да.
- Как же вы могли убить около шести, если...
- Мог...
- ... если выстрел прозвучал около семи?
- Мог...
У черных тоже есть преимущество, когда играешь сам с собой, и состоит оно в том, что наперед знаешь задумку белых. Как ни крути, ни верти, как ни юли - сам себя не обманешь.
- Тогда зачем вы принесли это ружье?
- Я и сам себя об этом спрашиваю.
Через две недели вся эта катавасия с игрой в кошки-мышки наскучила. Ясно, что они берут меня на измор и хотят, чтобы я признал свою непричастность к убийству.
Зачем? Зачем мне эта непричастность? Я виновен. Видит Бог, как я виновен во всей этой истории со своим романом, с главным его героем, с Настенькой...
Только одному Богу известно, как я старался, сколько истратил сил, чтобы мы с Настенькой... И что же? Чего я добился?
Видимо, такие честолюбивые рвения не всегда оправданы Божьей милостью и оказываются по силам лишь немногим. Бог ведь не по силам не дает....
Освобожден за недостаточностью улик, и теперь я спешу свести счеты с жизнью: она без Настеньки превратится в муку...