Начало книги здесь: http://nerlin.ru/publ....-0-5791

Вернёмся к «Штоссу». Эта повесть интересна не только мистико-фантастическим сюжетом, но и легко узнаваемыми прототипами героев – как «реальных» (художник Лугин, фрейлина Минская), так и мистических (старик и юная барышня, своего рода Кощей Бессмертный и пленённая им царевна). В альбомах Лермонтова 1840–1841 годов имеются лаконичные наброски сюжета: «У дамы: лица жёлтые. Адрес. Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь в отчаянии, когда старик выигрывает. Шулер: старик проиграл дочь, чтобы... Доктор: окошко...»; позднее к этому добавлено несколько фраз, и закончена новая запись словами: «Банк [карточный]. Скоропостижная [смерть]».

Завершить этот сюжет в художественном произведении Лермонтов не успел, он завершил его в жизни: погиб через три месяца после создания первых глав повести...

Автограф М.Ю.Лермонтова: шуточное стихотворение,

обращённое к А.О.Смирновой-Россет,

и зарисовка ее фигурки со спины. 1840

Я не склонна преувеличивать автобиографичность художественных произведений Лермонтова – напротив, нередко в своих статьях подчеркиваю неправомерность излишнего сближения, тем более отождествления с ним его героев. Но в «Штоссе» автобиографичность настолько прозрачна, что невозможно ее не признать. Разительное сходство главного героя повести, художника Лугина, с самим автором можно объяснить тем, что перед нами первый вариант текста (хотя и отделанный до степени совершенства); в дальнейшем Лермонтов мог несколько отдалить от себя героя и в его внешнем портрете, и в его мыслях, рассуждениях о себе, о своих взаимоотношениях с женщинами (первая и третья главы повести). Та же повышенная степень сближения с реальностью – в обрисовке прекрасной героини, которая с нетерпением ждет «минуты, когда освободится от ига несносного старика»; иго было и у Смирновой-Россет, вечное, роковое – кандалы, от которых ее не мог освободить никто. Ведь императорскому семейству она была обязана и тем, что ее приняли в привилегированное учебное заведение, и местом фрейлины, и (во многом) карьерой мужа…

Но, конечно, действительность отражена в «Штоссе» не впрямую; скорее всего, из предосторожности изображенный на портрете «человек лет сорока» превращен затем в старика и даже в черновых, личных записях назван "отцом" героини...

Александра Осиповна Смирнова-Россет.

Акварель П.Соколова. 1830-е годы

Познакомился Лермонтов с «женщиной-ангелом» осенью 1838 года (у Карамзиных), и очень скоро они стали друзьями. В ноябре того же года Софья Николаевна Карамзина писала своей сестре, Екатерине: «В четверг Сашенька Смирнова провела у нас вечер вместе с Лермантовым […]. Какой она стала веселой и как похорошела!» А за пять дней до того вечера, в субботу, Михаил Юрьевич читал у Карамзиных свою поэму «Демон». Читал великолепно, тем более что обладал красивым, глубоким баритоном (исполнял не только романсы, а и оперные арии). И, конечно, Александрина влюбилась в него – если не раньше, то уж при чтении «Демона» несомненно. Было это 29 октября (ст. стиля) 1838 года: знаменательная дата в их отношениях. С тех пор Лермонтов не раз бывал в доме Смирновых. Сдержанный, немногословный Аким Шан-Гирей, один из самых объективных свидетелей жизни поэта, вспоминал: «По возвращении в Петербург [после первой ссылки] Лермонтов стал чаще ездить в свет, но [наи]более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского».

Лермонтов и Смирнова-Россет не могли не сблизиться душевно: оба – с глубинно трагедийным мироощущением, заглушаемым волей к жизни и благодарным приятием самых простых ее радостей; оба склонны преодолевать тяжелые мысли общением с умными, остроумными людьми, а не погружаться в долгое уныние…

Видимо, в конце 1838 – начале 1839 года, в первые месяцы знакомства, Лермонтов написал стихотворение «К А.О.Смирновой» («В простосердечии невежды // Короче знать Вас я желал…»). Он обращался к великосветской красавице с репутацией покорительницы сердец: к ней в недавнем прошлом сватались В.А.Жуковский и князь С.М.Голицын, ею были очарованы Вяземский, Пушкин, Андрей Карамзин… – да просто все, кто был с нею знаком (а Пушкин в своих письмах постоянно убеждал жену не ревновать его к Смирновой). И вот новый поклонник, Лермонтов, записывает в ее альбом свое послание:

В простосердечии невежды

Короче знать Вас я желал,

Но эти сладкие надежды

Теперь я вовсе потерял.

Без Вас – хочу сказать Вам много,

При Вас – я слушать Вас хочу:

Но молча Вы глядите строго,

И я, в смущении, молчу!

Что ж делать? – речью безыскусной

Ваш ум занять мне не дано…

Всё это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно.

Кстати, откуда «простосердечие невежды» у образованнейшего человека своего времени, отнюдь не простодушного к тому же, да и к лицемерию не склонного? В 1838 году Лермонтов был «невеждой» лишь в одной сфере знаний – именно в той, где Смирнова слыла истинным мудрецом: в знании придворного мира, его неписаных законов. Мир этот можно уподобить глубоководной реке, величавой и спокойной, уютно посверкивающей на солнце серебристыми бликами, тогда как в ее глубине бьют скрытые от глаз родники, рождаются, кипят вихри, водовороты, что губят непосвящённого в одно мгновенье... В этой сфере она оставалась наставником поэта еще и в 1840 году, ибо два года познания «большого света» не сделали его своим там, где она была своей с семнадцати лет. После первой дуэли она пыталась помочь ему, спасти от ссылки, – но он был плохим учеником в овладении теми искусствами, которыми отлично владел грибоедовский Максим Петрович; хорошо усвоил он только одно наставление: хранить тайну о них самих...

Михаил Юрьевич Лермонтов в сюртуке

Лейб-гвардии Гусарского полка.

Портрет работы А.Клюндера. Масло. 1839

Осенью 1840 года Александра Осиповна сочла возможным предоставить лермонтовское послание (вместе с пушкинским из ее же альбома) Андрею Краевскому для публикации, но прибегла к двум мерам предосторожности: изъяла первую строфу и не указала время создания стихов; таким образом из несколько вольного признания нового знакомца стихотворение превратилось в демонстрацию их далеких отношений даже через два года после знакомства. Михаил Юрьевич в «Штоссе» еще сильнее подчеркивает отсутствие какой-либо близости между главными героями, поскольку их внешность явно для слушателей, которым он читал этот текст, «списана» с реальных лиц – самого Лермонтова и Смирновой-Россет. Но и до сих пор в сборниках Лермонтова не атрибутировано стихотворение (т.е. не установлено, к кому оно обращено) «Мне грустно потому, что я тебя люблю...» да и ряд других посланий 1838–1841 годов, где нет никакой демонстрации, а есть полная искренность, открытость, но без указания адресата.

Александра Осиповна всю жизнь вынуждена была вести себя очень осторожно, так как благополучие ее семьи во многом зависело от расположения царского семейства. Даже в дневнике она позволяла себе «легкомысленную болтовню» лишь о тех своих поклонниках, к которым была равнодушна и потому не опасалась ни ложных кривотолков, ни раскрытия истины в отношениях с ними. Наиболее лаконична и «отстранённа» она именно при упоминаниях о Лермонтове. Два с половиной года пребывания с ним в одном светском дружеском кругу, по всей логике, должны были дать больше «конкретностей», чем несколько деталей о возникновении всем известного по «Отечественным запискам» послания «В простосердечии невежды...»:

«Альбом был всегда на столике в моем салоне. Он пришел однажды утром, не застал меня, поднялся, открыл альбом и написал эти стихи…»

Всё, что позволила себе Александра Осиповна в автобиографических Записках, – это перенести в них из своего альбома лермонтовское послание целиком, вместе с первой строфой, да несколько раз упомянуть о Лермонтове как о гениальном поэте, процитировав «Ангела» (1831) и «Молитву» (1839). Никаких жизненных сценок, на которые она была великая мастерица, никаких намёков на что-то личное между ними. В противоречие с этим вступает само воспоминание о том, как Лермонтов – безупречно воспитанный во всём, что касалось светского этикета, – в отсутствие хозяйки поднялся в ее салон, непринужденно расположился там и стал писать лирическое послание молчаливой строгой даме. Это возможно лишь в том случае, если гость и дама находятся по меньшей мере в добрых дружеских отношениях (заметим, что о главе дома вообще речи не идет, т.е. дружба не «домами», а сугубо личная).

Мы знаем из воспоминаний декабриста Николая Ивановича Лорера, дяди Смирновой-Россет, о том, что в мае 1840 года, когда Лермонтов отправлялся во вторую ссылку на Кавказ, Александра Осиповна передала с ним для дяди книгу и письмо, но об этом в ее Записках – ни слова, хотя рассказывая о Пушкине, Жуковском или Гоголе, она вспоминает порой совершеннейшие пустяки.

И дело не в запретности темы декабристов: о самом Николае Ивановиче Лорере она упоминает не paз, но только не в связи с Лермонтовым. Отвечая на вопрос царя, пишет ли она ссыльному дяде, Александра Осиповна прибегает к обычному своему осторожному: «не часто»; полное же умолчание относится не к дяде-декабристу, а к поэту: ничего личного о нём. Лермонтов открыто существует в ее воспоминаниях лишь как великий поэт, не имеющий к ней никакого отношения, и как автор единственного, «случайного» послания к ней; даже о «Штоссе» она ничего не говорит, хотя о ней как о прототипе Минской упоминали многие современники.

Скрыто же Лермонтов присутствует в воспоминаниях Смирновой-Россет больше, чем кто-либо иной, – под именем Николая Киселёва. Атмосфера бесед с этим "условным" собеседником вполне может быть отражением реальной атмосферы бесед с любимым, давно ушедшим из жизни, но не из сердца Александрины.

Внимательное чтение «Баденского романа» с каждой страницей всё более явственно высвечивает за условной фигурой Киселёва совсем другую фигуру, и отнюдь не условную. Объединяет этого человека с Киселёвым не сходство натур, а одинаковые обстоятельства, связанные с самой Александрой Осиповной: и в период общения с Киселёвым в Баден-Бадене в 1836 году, и в период общения с этим человеком в 1839–1840 годах в Царском Селе и Петербурге она была беременна, нуждалась в спокойных прогулках, длительном отдыхе, заботе о себе – и ничего этого не получала от мужа: на курорте он постоянно пропадал в казино, а в Петербурге – на службе и в мужских компаниях. Ее собеседник говорит об этом в «Баденском романе»: «Мужья всегда таковы: едва женившись, вместо того чтобы создать для своих жён дружеский круг, они сохраняют свои холостяцкие привычки, по вечерам отсутствуют, мадам скучает, ее можно найти одну в обществе своей лампы, а в один прекрасный день – прощай, здравствуй! – мадам, чтобы не скучать, берет себе друга...»

Именно так было и в Баден-Бадене перед рождением Сони, и в Царском Селе перед рождением младшей дочки, Нади. Это и позволило мемуаристке использовать имя первого из своих заботливых спутников и собеседников для искренних, взволнованных рассказов-воспоминаний о втором: с ним, уже давно покинувшим этот свет, она ведет беседы о прошлом – и им обоим не до xpoнологии: они вспоминают разные эпизоды из ее жизни, меньше всего заботясь об их последовательности. " – [...] Я чувствую какую-то потребность вживаться в Вашу жизнь с детства до дня нашего знакомства", – говорил он ей в 1839 году, и она радостно откликается на эту потребность в 1870-х, потому что у нее, вечно занятой многодетной матери, появилось наконец время для неторопливых бесед с любимым обо всём, что так занимало их в молодости. Она вспоминает их мечты, оставшиеся в ее душе навсегда:

«Будем же, моя возлюбленная, строить воздушные замки. Там [в отдалённой от столиц усадьбе] будет пианино и вся твоя музыка, твои любимые картины; я снова возьмусь за рисование пейзажей, я научусь писать синее небо Одессы, которое видело твое рождение; когда я буду писать, ты будешь играть на пианино, от сонат Плейеля до Бетховена; мы никогда не будем разлучаться... Мы купим дяде Николаю Грамаклею [деревушку в Новороссийском кpae], будем видаться там с соседями... Наши дети, Александрина, Боже, какое счастье; я люблю твоих троих, потому что они – твоя плоть и кровь, как же я буду любить тех, кто будут твоя и моя кровь, смешавшиеся в чистом и целомудренном объятии; это будут ангелы» (с. 410 книги Смирновой 1989 года издания).

Согласитесь, странные мечты для сотрудника посольства, у которого впереди лишь выбор между Германией, Францией, Италией – никак не усадьба в глуши. Но вполне естественны такие мечты для собеседника 1839–1840 годов, который был не только писателем, но и художником-живописцем (каковым и изобразил себя в «Штоссе») и который в эти годы страстно мечтал об отставке, добивался ее, даже буквально подставлял себя под пули: «Пожелайте мне счастья и лёгкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать», – пишет он друзьям с Кавказа в мае 1841 года.

А дядя Николай? Это уже упоминавшийся декабрист Н.И.Лорер, с 1837 года служивший рядовым на Кавказе (с 1840-го – прапорщик); в июне 1840 года, в Ставрополе, Лермонтов передал ему письмо и книгу от племянницы, а летом 1841-го часто встречался с ним в Пятигорске. Мечтать о его будущем житье недалеко от них вполне естественно для Лермонтова – и совершенно неестественно для знать не знающего его Киселёва.

Разговор же о детях напомнил мне стихотворение Лермонтова «Ребёнку» (l840), адресат которого неизвестен:

О грёзах юности томим воспоминаньем,

Прекрасное дитя, я на тебя смотрю...

O, если б знало ты, как я тебя люблю!..

В 1840 году у Александры Осиповны было трое детей: Ольга (l834–1893); София (1836–1884) и новорождённая Надежда (1840–1899). (Примечательно, что сына, родившегося в 1847 году, Александра Осиповна назвала Михаилом, – хотя, конечно, это могло быть связано с отцом мужа, Николая Михайловича.)

Полное любви и боли лермонтовское послание может быть отнесено к шестилетней Ольге или к четырёхлетней Сонечке. Но возможно и обращение поэта к своему ребенку – как из будущего.

К Наденьке совершенно по-особому относился Гоголь, и Александра Осиповна подчеркивает это в мемуарах, цитирует отрывки из его писем с высказываниями о младшей дочке. Какой-то тайный подтекст чувствуется и в ее собственных рассказах о Наде, и в письмах Гоголя. Давние ли отношения с царем или что-то иное имеет он в виду, говоря: «Тогда смоется прегрешение Ваше, и душа Ваша будет чиста от упрёков совести»? (Письмо от 28 июля 1845 г.)

Николай Васильевич Гоголь
Портрет работы А.Иванова. Масло. 1841

Отношения Смирновой с Гоголем с 1844 года стали носить исповедальный характер, и вполне возможно, что он знал о ее жизни всё – буквально как духовник (интересно, что маленькая Надя, наблюдая их общение, принимала его за священника). Было у Александры Осиповны и еще одно доверенное лицо – Е.П.Ростопчина; письма Смирновой к ней сожгла дочь Ростопчиной, не сочтя возможным доверить их тайну миру; едва ли эта тайна связана с Николаем I: мы видели, что в этом не было секрета для великосветского круга и сама Александра Осиповна допускала намёки достаточно явственные. Мне кажется, исповедь Александрины, адресованная подруге, Евдокии Ростопчиной, была вызвана ревностью: она, Александра, втайне растила дочь своего любимого, а в это время ничего не подозревавшая об их отношениях Додо выказывала явные знаки женского внимания к нему.

Всё мог знать от Лермонтова его ближайший друг Алексей Столыпин (Монго). Возможно, именно поэтому сочинял разные истории об увлечениях Лермонтова последних лет Павел Вяземский, женатый на родной сестре Алексея Столыпина: отводил беду от своей "неофициальной" родственницы (по жене) Нади. Сочинённое им письмо "Кати Быховец" – демонстрация верности Лермонтова своей любви к Вареньке; это дополнительно к сочинённой им же, Павлом Вяземским, истории романа Лермонтова с его французской поклонницей Оммэр де Гелль.

Надежда Николаевна Смирнова вышла замуж за англичанина – стала Надеждой Соррен, жила в Лондоне, затем вернулась на родину, в Москву, обосновалась в особняке Смирновых на Пресне. У нее был сын, Артур Соррен,– кстати, не доверявший П.И.Бартеневу, и справедливо, ибо это он, издатель «Русского архива» Бартенев, сочинил «Прощай, немытая Россия...», пародируя пушкинское «Прощай, свободная стихия!..», и выдал эту пародию за лермонтовский текст. Как и где встретил Артур Соррен 1917-й год – в России или в Англии, – неизвестно...

Очень многое в диалогах «Баденского романа» ассоциируется с личностью Лермонтова. Можно сопоставить такие два фрагмента: «Но возвращаюсь к моей печальной звезде, не пожелавшей, чтобы я тебя встретил, тебя, мою прекрасную и добрую звезду» (с. 409 мемуаров Смирновой); «...склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая... она отделялась на тёмных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке» («Штосс»). Столь же легко, как этот образ, могли быть перенесены из реальных бесед с Лермонтовым в мемуары такие реплики: « – Вы любите звуки тишины? – Очень. Падающий лист, птица, задевшая воду крылом, далекий лай собаки – у всего этого есть таинственное очарование». Так разговаривают (и думают, чувствуют) поэты, а не секретари посольств.

Разгадав «шифр» мемуаров Смирновой, можно найти в них ключ и к некоторым тайнам лермонтовского творчества. Например, тайну его «Молитвы» 1839 года:

В минуту жизни трудную,

Теснится ль в сердце грусть,

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко –

И верится, и плачется,

И так легко, легко…

А вот разгадка:

« – На сегодня, кажется, довольно [рассказов о ее жизни]. Пойдем к детям, а потом я прочту некоторые молитвы.

Я села с книгой, а он стал на колени.... Его особенно поразила молитва Иоанна Златоуста. После молитвы он обернулся ко мне, лицо его обливалось слезами, я обтёрла эти благодетельные слёзы своим носовым платком и сказала ему: «Киса, как Вы взволнованы» (с. 314).

Поблагодарим Александру Осиповну за этот исчерпывающий комментарий к «Молитве». Надеюсь, после этого никто уже не будет уверять нас в единственной пламенной любви Смирновой-Россет – к Киселёву. Не говорю уж о нелепости версии о любовном романе между беременной женщиной и молодым человеком, к тому же родственником мужа. Предельная доверительность, откровенность собеседников, передаваемая в мемуарах (причём это относится не только к возвышенным темам, но и к самым «простецким» шуткам: о большом животе любимой, над чем она и сама смеётся, и т.п.), – предельная эта доверительность может существовать между людьми только в том случае, если она носит под сердцем его ребёнка.

Вернёмся к тексту стихотворения «Ребёнку». Объяснимы в нём и страдания, до срока изменившие героиню (в «Штоссе» автор тоже говорит о «еще молодом», «но бледном лице»), и «грёзы юности»: Лермонтов был представлен Смирновой в октябре 1838 года, но это не значит, что он не видел ее, не любовался ею раньше. В «Баденском романе» собеседники удивляются своей «невстрече» ранее, сожалеют об этом: " – Как случилось, что я Вас никогда там не встречала?.." – " – Я видел Вас однажды во Французском театре. Вы, казалось, глубоко скучали" (с.303).

Если Надежда – дочь Лермонтова, то понятны и обострённый интерес молодого неженатого собеседника к детям, и его необычайная заботливость, и краска стыда на лицах будущей матери и ее спутника, возникающая без видимых причин при появлении других людей в гостиной, и многое другое в «Биографии А.О.Чаграновой» («Баденском романе»). Это трагическое обстоятельство (их ребёнок, о чём они должны молчать) многократно усиливает уже привычную для Александры Осиповны осторожность, заставляет ее играть роль покровительствующей молодому дарованию матроны (и играть так талантливо, что его пoдoзpeвaли в романах с кем угодно, только не с нею), подчеркивать свою близость к Нессельроде, а не к Карамзиными и уж тем более не к Лермонтову.

Малейшее подозрение в интимных отношениях между одной из приближённых к царскому семейству дам и таким независимым писателем, как Лермонтов, угрожало спокойной жизни Александры Осиповны. И потому стихи о жгучей страсти к ней он писал в чужие альбомы, не скрывая, что владелица альбома не является их адресатом. К таковым я отношу в первую очередь стихотворение «Любовь мертвеца» (впрочем, не в первую, а вслед за уже упомянутым «Мне грустно потому, что я тебя люблю…»):

...Коснётся ль чуждое дыханье

Твоих ланит,

Моя душа в немом страданье

Вся задрожит.

Случится ль, шепчешь, засыпая,

Ты о другом,

Твои слова текут, пылая,

По мне огнём...

К Смирновой-Россет могло быть обращено и стихотворение l84l года "Они любили друг друга..." (записано в альбом, подаренный князем В.Ф.Одоевским). Привожу первые строки этого стихотворения:

Они любили друг друга так долго и нежно,

С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной...

Но, как враги, избегали признанья и встречи,

И были пусты и хладны их краткие речи...

Последняя строка этого отрывка относится, конечно же, к их поведению на людях. Их частые встречи и у Карамзиных, Ростопчиных, Одоевских, и в доме самой Смирновой скрыть было невозможно, а потому они демонстрировали светски-формальный характер этих встреч. На случай вопросов у Александры Осиповны были заготовлены, «отработаны» дежурные объяснения, вошедшие в «Баденский роман»: «Я была почти всегда окружена мужчинами: Жуковский, Вяземский, Пушкин, Плетнёв, несколько иностранцев – и ни от кого из них не слышала двусмысленного слова" (с. 255); "Поэтам нужен идеал, и они, не знаю почему, нашли его во мне. Лучшего не было под рукою" (с. 284).

Юрий Фёдорович Самарин
Портрет работы В.Тропинина. Масло. 1846

Степень осторожности Александры Осиповны становится ясной, когда несколько раз наткнёшься в ее мемуарах на оговорки типа: «Да, но я там [у Карамзиных] не всякий вечер бывала, я более из дворца ездила к графине Нессельроде», – в то время как дом Карамзиных был в подлинном смысле родным для нее с осени 1828 года на многие годы. Такая осторожность не покидает ее и после смерти Николая I: она дружна с его дочерьми, к великой княгине Марии Николаевне время от времени обращается с ходатайствами по поводу своих друзей, – а Мария Николаевна, как мы помним, была инициатором создания пасквиля на Лермонтова – бездарной повести В.Соллогуба «Большой свет». (Герой этой повести, кстати, настолько далёк от истинного облика поэта и от отношения к нему в «большом свете», что Лермонтов не счёл нужным даже рассердиться на автора, только в прощальных «Тучах» мимоходом сказал о «друзей клевете ядовитой».)

Можно усомниться в жарком взаимном чувстве Лермонтова и Россет из-за разницы в возрасте: ко времени их встречи Михаилу Юрьевичу было 24 года, Александре Осиповне – 29. Но, думается, эти пять лет ничего не значат, когда речь идет о такой красавице и умнице, как Александра Осиповна (умнице – по-женски, при всей глубине и широте восприятия мира), и столь взрослом человеке, как Лермонтов, – взрослом «опытом мысли» даже больше, чем опытом жизни, хотя и жизненных испытаний к своим 24-м годам он перенёс немало. Напомню и о ее романе с человеком еще более юным: предположительно в 1844 году (в ее мемуарах год обычно указан недостоверно) Александра Осиповна познакомилась с Юрием Фёдоровичем Самариным (1819–1876), известным впоследствии философом, государственным деятелем, публицистом. Юрий Фёдорович влюбился в нее, и они стали друзьями. Это – к вопросу о разнице в возрасте.

Но бог с ним, с возрастом. В 40-е же годы сдружилась Смирнова и с Гоголем, хотя до этого они знали друг друга давно и оставались всего лишь добрыми знакомыми. Чем вызван интерес капризной красавицы, всегда окружённой поклонниками, к этим двум «поклонникам», и именно в начале – середине 40-х годов, не раньше и не позже? Для меня ответ ясен: оба они были связаны в ее сознании с Лермонтовым – высоко ценили его, встречались с ним в Москве в последние годы его жизни (оба – в мае 1840-го, а Самарин еще и в апреле 1841-го, перед самым отъездом поэта на Кавказ).

продолжение книги здесь: http://www.nerlin.ru/publ....-0-5867