Начало здесь: http://nerlin.ru/publ....-0-6065

История третья, психологическая

Интеллигентский эксперимент

(продолжение)

И вновь пришла весна. Март в Москве еще холодный, полузимний, но всё же он принес надежду на скорое цветение зеленого мира, на буйство красок вместо черноты ветвей и земли, уже сбросившей белоснежный покров.

Лина ждала у себя дома подругу, с которой не виделась месяца три (рекордное для них время разлуки). Обещал прийти и Игорь. Стол в гостиной был накрыт праздничной скатертью, белой с каймой из алых роз; посреди стола красовалась экзотическая  «Эмилия» – итальянское вино, в глубине которого мерцали тёмно-рубиновые блики.

Так надолго Светлана могла исчезнуть только по одной причине – из-за всепоглощающего романа. Лина считала, что проницательно вычислила героя этого романа: Светлана «замкнулась в себе» с конца ноября, то есть вскоре после ее появления здесь вместе с Михаилом Денисовичем, юрисконсультом при правительстве.

Слава Богу, что ей встретился такой умный и добрый человек, размышляла Лина. Одно время она боялась за эту сорви-голову, особенно после неожиданного ее появления летом на даче с певцом-гитаристом. Советовала подруге: «Люби своего певца, если хочешь, как фон Мекк любила Чайковского, – издали. Но никакого сближения! Это может кончиться для тебя тяжелой физической травмой, а для него – вновь больницей, и возможно, очень надолго». Вроде бы Светка понимала и соглашалась. Но, зная ее характер, всегда опасаешься, не прыгнет ли она в середину полыхающего костра, решив его погасить. «Коня на скаку остановит… – мысленно проворчала Лина. – Останавливают коней женщины, когда рядом нет настоящих мужиков, так что восторгаться тут нечем».

Не только это некрасовское славословие русской женщине вызывало у них со Светланой протест; более всего обе сердились на Некрасова за его «Колыбельную песню» – безобразную пародию на прекрасное стихотворение Лермонтова. Сейчас, в ожидании подруги, Лина вспоминала, как боготворит Светлана Лермонтова. И даже осмеливается предполагать, что он мог быть ее предком. Судя по разным косвенным данным, у юного Мишеля был роман с горничной, которую бабушка сослала за это в дальнюю деревню. «Не исключено, что я – потомок Лермонтова по крестьянской линии, – хвасталась Светка. – Крестьяне той дальней деревни могли потом переселиться в Сибирь и назвать там небольшую речку, приток Тобола, Суеркой, то есть маленькой Сурой, Суркой: эта речка напоминала им родную покинутую Суру. Лермонтов описывает окрестности Суры, протекающей через всю Пензенскую губернию, в историческом романе о пугачёвщине «Вадим»… А оттуда, из Устъ-Суерки, родом моя бабушка. А мама моя – копия Лермонтова в женском варианте: те же глаза, нос, губы, тот же овал лица. Кстати, была она в юности красавицей, так что я никак не пойму, почему Лермонтова принято считать некрасивым: его портреты вовсе этого не подтверждают».

Согласившись с мнением подруги, Лина вспомнила об Ираклии Андроникове: если кто-то говорил о Лермонтове хоть одно плохое слово, то мгновенно становился его, Андроникова, личным врагом. «Очень это похоже на тебя», – не без иронии подметила Лина.

– Насчет «личного врага» не знаю, – ответила Светлана, – но я бы сказала недоброжелателю Лермонтова: у Вас поклонников куда меньше, чем у него, а после каждого негативного высказывания о нем их у Вас становится еще меньше. Вот и всё…

Долго существовать без вечно фонтанирующей идеями подруги Лине было грустновато. Особенно после гибели мужа. Конечно, повезло с соседом, Игорем, который терпеливо сносит все ее капризы, – но разве это может заменить многолетнюю дружбу со Светкой?..

И вот наконец раздался трижды подряд короткий звонок в дверь. Светка!

По-прежнему яркие, озорные глаза в тени искусно удлиненных тушью ресниц и пышные золотые кудри до плеч. Подруги на секунду прижались друг к другу щеками – пик нежности в их внешне сдержанных отношениях.

Светлана явилась с полной сумкой продуктов.

– Это что ж такое? – всплеснула руками хозяйка, когда гостья вывалила всё принесённое на кухонный стол. – Съедим мы десятую часть, а потом ты будешь спокойненько сидеть на диэте, а у меня всё это останется! И через неделю моей тонкой талии как не бывало... Может, соседа пригласим?

– Автомобильного дизайнера? А что, роман с ним продолжается?

– Ты против? – насторожилась Лина; в тоне гостьи ей послышалась ирония.

– Ни в коем случае! Сама бы в него влюбилась, если бы этого уже не сделала ты, – рассмеялась Светлана, закуривая тоненькую сигаретку. – Кстати, если ждешь исповеди о моем нравственном падении, будешь разочарована... В каком-то из романов Франсуазы Саган есть такая фраза: «Переход из одной постели в другую не представлял для нее никакой сложности». Так вот, ко мне это не относится. Я и название романа забыла, и его сюжет, а это «тонкое психологическое наблюдение» вовек не забуду. Это ж надо – «никакой сложности»! Не добавляю свою оценку из трех слов, щадя твои уши.

– Да, помню я эту милую фразу, – откликнулась Лина, перекладывая салат из большого блюда в миниатюрные салатницы. – Роман называется «Немного солнца в холодной воде». Я тоже споткнулась об эту фразу. И подумала: уж лучше бы она обошлась совсем без комментария... Может быть, дело в психологическом различии наций? Для нас представляет сложность, а для них – нет?

– Может быть… Во всяком случае, я после развода с мужем долго не могла думать ни о какой постели, не говоря уж о переходе из одной в другую в течение недели. Ладно, это их дело…

Лина поставила салатницы на поднос с хлебом и деликатесами и направилась в гостиную; Светлана шла за ней, продолжая размышлять вслух:

– И вообще, напрасно я развелась с мужем: запои у него бывали не так уж часто, можно было и потерпеть. Зато он был умён, щедр, заботлив – не то что известный тебе певец и гитарист.

– Какой еще гитарист?! – Лина резко остановилась, и Светлана чуть не налетела на нее со своей сигаретой. – Ты что, стала-таки встречаться с Николаем Тимофеевым?

– Слушай, давай сначала поедим, а потом я тебе всё расскажу как на духу. У меня при воспоминании о нем пропадает аппетит.

За столом Светлана стала развивать очередную литературную фантазию:

– Интересно, что Пушкин благоговел перед своей петербургской Татьяной – «дамой в малиновом берете», а Лермонтов издевался над нею.

– Не поняла, – откликнулась Лина, занятая открыванием бутылки. – По-моему, Лермонтов любил и Пушкина, и его героев, героинь... Поднимем бокалы, содвинем их разом – и за поэтов, и за их героев!

– Всё так, – кивнула Светлана, отпив пару глотков. – А вот петербургскую Татьяну он терпеть не мог – как всё безликое, лишенное своеобразия. Ты перечитай сцену обеда у Татьяны Петровны в «Княгине Лиговской»... У-у, какая вкуснотища! – отвлеклась она от литературных рассуждений, принявшись за салат. – Так вот, там не раз упоминается «малиновый берет» или «малиновый ток»: Лермонтов перенес Татьяну-львицу из «Евгения Онегина» в «Княгиню Лиговскую». И издевательски называет ее «неприступной добродетелью», «молчаливой добродетелью», а в общем рисует заводную куклу, воплощение безупречных манер и безликости. Фамилию ей он, конечно, для отвода глаз придумал другую… А знаешь, зачем я тебе всё это излагаю? Дело в том, что таким вот «малиновым беретом» представляется мне порой наш с тобой любимый Михаил Денисович.

Лина опешила. До сих пор она слышала из уст подруги лишь самые высокие слова о ее «близком друге», «истинно воспитанном человеке», «неназойливом», «всегда готовом прийти на помощь»...

– Еще поняла бы, – сказала Лина, – сравни ты его с «толстым генералом» – ну, похудевшим от нашей непростой жизни. Но при чём тут «малиновый берет»? И вообще, Михаил Денисович – как раз тот человек, который тебе нужен. Прежде всего, терпеливый и снисходительный. Ты не сможешь сосуществовать с человеком взрывным и упрямым, как ты сама.

– Да? – Светлана едва удержалась, чтобы по-детски не показать язык. – А вот и нет! – Зеленые глаза ее озорно заблестели. – Сейчас я расскажу тебе о своем уникальном психологическом эксперименте... Ой, прости, ты ж хотела пригласить Игоря!

– Попозже. Он еще не вернулся с работы: у нас условный знак – задернутая или отдернутая занавеска на окне, выходящем на балкон.

– Ах, отношения уже зашли столь далеко?.. Молодец, – почему-то печально произнесла Светлана.

– Никуда они не зашли! – рассердилась Лина. – Давай сначала о тебе: я стала нервничать после твоего упоминания о певце.

– Ладно, уговорила... Спасибо за салат, мне сроду такого не приготовить. Тарелки отодвигаем, наливаем еще немного твоей рубиновой «Эмилии» – обстановка для исповеди вполне подходящая. Или тебе еще что-нибудь нужно?

– Сигареты! – с капризной требовательностью бросила Лина.

– А, ну да, ты же бросила, то есть куришь теперь только чужие, – рассмеялась Светлана, протягивая «некурящей» полупустую коробочку тонких сигареток. – Не волнуйся, у меня в сумке еще одна пачка.

Подружки курили только этот сорт – тонкие, независимо от названия: тонкие сигареты всегда слабые и к тому же длинные, а потому красиво смотрятся в пальцах. Курили тем не менее не для показухи, а для психологического отдыха, да и просто для отдыха от физической работы.

Когда обе закурили, Светлана начала эпическим тоном свое повествование:

– Итак, мой психологический эксперимент состоял в том, чтобы проверить, способна ли я быть идеальной женой – заботливой, нежной, спокойной, занятой кулинарными открытиями не меньше, чем литературоведческими. А толчком к началу проверки послужило появление в моем доме так пугающего тебя певца, Николая Тимофеева. Для чистоты эксперимента нужны были три условия. Первое: моя готовность жертвовать своим временем ради комфорта другого человека. Не понимаю, кстати, женского стремления к семейной жизни: всё получают от семейной жизни они, а не мы…

– Мы получаем детей, – перебила подругу Лина. – Они могут обходиться без детей, а мы нет.

– Ладно, не спорю. Второе условие моего эксперимента: уважение к его объекту. И третье, самое главное: любовь. Вот этот, третий пункт и подвел меня: я решила, что достаточно легкой влюбленности; он красив, талантлив, сам полыхает романтической страстью, поёт у меня дома романсы, ради которых иные дамы готовы ехать на другой конец Москвы, – чего еще мне надо? И я начала свой психологический эксперимент.

– То есть сделала из него подопытную мышку? – осуждающе покачала головой Лина.

– Хотела бы я сама стать для кого-нибудь такой «мышкой»! – фыркнула Светлана. – Чтобы меня кормили-поили, обстирывали, следили за элегантностью моего наряда перед выступлениями на публике и так далее... В общем, с вышеперечисленными тремя условиями, или подпорками, я начала эксперимент. Главные две подпорки вылетели из моей искусственной конструкции очень быстро, и месяца не прошло. Имею в виду влюбленность и уважение. Но – оцени мою стойкость! Я продержалась «на одном крыле» – на желании бескорыстно служить талантливому человеку – еще два месяца. И только первое время привычно общалась с друзьями, а затем оказалась как под домашним арестом. Он и знал-то меня благодаря творческим вечерам, а тут оказался категорическим их противником. Точнее, всегда был против, если на вечер приглашали меня, а не его. Звонить ко мне домой в конце концов стали только ему, потому что после каждого звонка мне начиналась истерика: он убежден, что это любовник, а если и женщина, то по поручению любовника. Орал так, что мой любимый чёрный кот от испуга прятался под стол…В такое унылое, подавленное состояние меня не вгонял еще никто в жизни.

В этот момент раздался резкий и долгий звонок в дверь. Подружки вздрогнули и переглянулись.

– Не открывай сразу, сначала загляни в глазок: это может оказаться он, – сказала Светлана.

Она пошла вслед за хозяйкой и, отстранив ее, сама заглянула в глазок.

– Так и есть, – прошептала она, на цыпочках отходя от двери и увлекая за собой подругу.

В гостиной они плотно закрыли дверь и притихли. Потом Лина подошла к окну:

– Нет, Игорь еще не пришел.

– Бога ради, оставь в покое Игоря! – вскинулась Светлана. – Не хватает нам еще нового мордобития. Не открываем, вот и всё. Не будет же он до ночи сидеть за дверью. Тем более что не уверен, здесь ли я.

С силой нажатая и неотпускаемая кнопка звонка вызывала звон и вибрацию. Подружки чувствовали себя в засаде, со зверем за дверью, способным снести эту дверь. Они стали тихонько разговаривать «ни о чём», лишь бы избавиться от чувства страха.

Звонок наконец смолк. Через некоторое время Лина заглянула в глазок: никого.

– Мало тебе было запойного пьяницы-мужа, – с упрёком произнесла она, возвращаясь. – Я ведь предупреждала: он опасен! Зачем ты пригласила его к себе в дом?

– Клянусь, я не приглашала! Проводил меня домой после какого-то юбилея в ЦДРИ, потом зашел еще раз-другой – и остался, даже не интересуясь, хочу ли этого я! Первое время я говорила открытым текстом: давай ты будешь приходить в гости – мне надо работать, я не могу заниматься только едой, стиркой, уборкой. В ответ – простодушное удивление: а как же другие женщины, да еще с детьми? И мне становилось стыдно. Вот я и придумала психологический эксперимент: пусть это будет мое «послушание», жертва во имя родного таланта... Только я пришла в конце концов к выводу, что талант его не от Бога. Об антихристе ведь говорят, что он красив и сладкоречив. Вот и у певца голос вроде бы божественного тембра, а на самом деле – сатанинский.

– Ну нет, с этим я не согласна, – запротестовала Лина. – От сатаны идет нравственная грязь, провоцирование животных инстинктов, измывательство над всем светлым, а от его голоса люди становятся чище, радостнее, счастливее… Нет, дар у него божественный. Другое дело, что масштаб личности оказался меньше этого дара... А скажи: когда ты приходила ко мне в ноябре с Михаилом Денисовичем, певец уже обитал у тебя?

– Нет еще… Вскоре после того вечера, с «испанскими танцами», я решила, что мне и Михаилу лучше быть просто друзьями. А потом Николай и этого не позволил… В конце концов мне захотелось бежать куда глаза глядят от этого гениального певца и художника… Но убежать к Михаилу не решилась: боялась такого же, только более изощренного рабства. Господина в белых перчатках, с золотом на кружевах брабантских манжет, выражаясь слогом Гумилёва.

– Никак не могу понять твоей бесхарактерности. – Лина с досадой вновь закурила. – Ладно бы я, со своей тихой сопротивляемостью: только нажми посильней – и я сдамся. Но ты!

– Да перестань, – поморщилась Светлана. – Характер у нас с тобой одинаковый. Просто я более общительная. Не знаю, почему ты так трудно сходишься с людьми: ни мужа-пьяницы, ни любовника-сатаны у тебя не было.

– Вот потому и не было! Прежде чем решиться на близкие отношения, я узнаю, что это за человек... А сатаной певца все-таки не называй. Он уж скорее жертва сатаны.

– Знаешь, что я тебе скажу: жертвой сатаны никогда не станет нравственно безупречный человек. Если стал такой жертвой, значит – ищи червоточинку в своем нравственном облике. Ладно, хватит о нем… Неужели у вас с Игорем до сих пор только дружба?

– Конечно. Правда, причина другая: я всё еще ощущаю мужа живым. Вот как будто он и сейчас в этой комнате и успокаивает нас, чтобы мы не боялись... Дружить с Игорем он мне разрешает, вроде бы говорит: я и сам бы с ним дружил, если бы познакомились. А сближения не хочет.

Лина внимательно и серьезно смотрела в глаза подруге: не принимает ли та ее признание за «сдвиг по фазе»? Но Светлана ответила без колебаний:

– Что ж, это можно понять. Ведь человеческая душа бессмертна. А улетать в дальние миры сразу или какое-то время оставаться недалеко от Земли – это ее право выбора.

– Да! – подхватила Лина. – К тому же, я считаю, чепуха, что возле Земли остаются лишь неприкаянные души! От него, находящегося где-то рядом, исходит свет и тепло. И, наверно, от многих погибших за последние годы.

– Да и не только за последние, – вздохнула Светлана. – От давно погибших тоже. Свет, тепло, сочувствие…

Упоминание о чьей-то преждевременной гибели мгновенно отзывалось в душе Светланы болью за Лермонтова; сознание тут же переключалось на эту проклятую дуэль – как выстрел в лебедя в тот момент, когда он только-только расправил крылья для полёта. Навсегда запомнилась ей оценка дуэлей, которую дал в одной из своих работ Шопенгауэр: дуэль – это «особое судилище, пред которое каждый может потребовать другого; необходимый повод всегда легко создать… Естественно, что этот суд становится засадой, пользуясь которой гнуснейший человек, если только он принадлежит к известному классу, может грозить благороднейшим и лучшим людям, ненавистным ему именно за их достоинства, даже убивать их». Вот и сейчас у Светланы в который раз защемило сердце, как только речь зашла о безвременно погибших.

– И от нас к ним тоже идет свет и тепло, – продолжала между тем Лина. – Так что, глядишь, всё-таки установится вокруг мир и покой, созидательный...

Обе сидели молча, с повлажневшими глазами, стараясь не дать себе расплакаться, когда вновь раздался резкий звонок – теперь уже по телефону. Лина предположила, что это вернувшийся с работы Игорь, но оказался опять певец.

– ...Нет, Светы у меня нет, – говорила Лина вежливо-бесцветным голосом. – Я и сама только что вошла... Нет, не знаю...

Светлана властно взяла у нее трубку. Голос ее, всегда женственно-мелодичный, стал вдруг низким и сильным, почти мужским:

– С какой стати ты звонишь еще и сюда? Кончен бал, погасли свечи, и если сам сатана не устал, то устала его рабыня. Больше не желаю даже слышать тебя, не только видеть! – Она положила трубку и извинилась перед Линой, всё еще с сердитой интонацией: – Я ни твоего телефона, ни адреса ему не давала. Наверно, переписал из моей записной книжки, когда я ее еще не прятала.

– Светка, он опасен! Позвони Михаилу Денисовичу – посоветуйся. Перестань его-то бояться! Какие еще «белые перчатки», какой «малиновый берет»?! Не фантазируй!

– Хорошо. – Светлана послушно села к телефону, тем более что ей и самой давно хотелось поговорить обо всем с этим мудрым и спокойным человеком.

Михаил ответил таким глухим, унылым голосом, что она не сразу узнала его. Оказалось, он болен: что-то случилось с позвоночником после тенниса, и он уже пятый день не встает. Врач был, лекарства выписали, но ходить пока больно.

– Дверь мне открыть сможете? – спросила Светлана. – Я сейчас приеду... Кто тут жаловался на опасность утраты тонкой талии? – обернулась она к Лине, положив трубку. – Давай поделимся запасами с Михаилом. Я его знаю: когда болен, никому не разрешает приходить, живет на одной воде: говорит, что голод – лучшее лекарство от любой болезни. Но сдается мне, дело не в этом: просто не хочет обременять собою ни друзей, ни бывшую жену и взрослую дочь. Чудак!

– А как же он согласился на твой приезд? – спросила Лина, уже соображая, что из их «продовольственных запасов» подходит для больного.

– О, я – другое дело! С ним у меня отвратительный характер, и он со мной не связывается… А правда, даже и самой стало интересно: почему мне никогда не хотелось ничего из себя изображать перед ним? Никаких психологических экспериментов с ним я бы никогда себе не позволила. Странно… Почему бы это?..

– Да потому, что он насквозь тебя видит. Как Лермонтов насквозь видел «бывших девочек». Помнишь, ты мне излагала свою теорию отношения Лермонтова к женщинам? Что он привык в детстве играть со своими кузинами и их подружками – и продолжал играть с ними всю жизнь.

– Да-да, – откликнулась Светлана. – Видел в них близких, понятных, но и занимательных «бывших девочек».

– Так вот, – предположила Лина, – может быть, дело в том, что у Михаила Денисовича дочь не намного старше тебя? Вот он и относится к тебе с терпеливой снисходительностью… А твои фантазии насчёт «малинового берета», «белых перчаток» – чушь! Сама не в ладах с правилами хорошего тона, вот и выдумываешь.

– Линка, просто в яблочко! – развеселилась Светлана. – Впрочем, ты всегда выступаешь на их, а не на моей стороне. И про певца говорила, что он ни в чем не виноват, просто жизнь у него была тяжелее нашей... А я считаю: если мужик позволяет себе жить за счёт женщины, ему нет оправданий.

– А что, и это было? – удивилась Лина. – Он же миллионер по сравнению с тобой!

– Вот именно. Однако устроил так, что я ухлопала на него все свои денежные сбережения, сам же был более чем экономен.

– Что ж, научные эксперименты требуют расходов, – хмыкнула Лина. – Надеюсь, больше не станешь превращать людей в подопытных кроликов. Ты хоть понимаешь, как унизительно это для него? Ты ставишь эксперимент и холодно наблюдаешь, как человек будет себя вести! Превратится в деспота-самодура или нет? Ограбит тебя или нет?.. Самый тяжкий грех – это грех гордыни, и ты со своей гордыней заработала, может быть, даже более тяжкую карму, чем этот простодушный эгоист.

Высказавшись с беспощадной прямотой, Лина стала укладывать в полиэтиленовую сумку гостинцы для больного. Светлана присела на табуретку возле кухонного стола, осмысляя обвинение. Она и сама подсознательно ощущала унизительность того положения, в которое поставила Николая. Как будто он заведомо ниже нее. Ерунда какая-то! Ведь его талант дает ему право на полнейшее уважение, а значит, скорее уж на повышенную требовательность к его носителю, чем на потакание его человеческим слабостям и снисходительную усмешку.

– Что, я не права, вставая на их сторону? – продолжала Лина, уверенная, что подруга не сдастся просто так, без сопротивления. – Ты вечно чем-то жертвуешь ради них, а они, может, вовсе и не нуждаются в этом.

– Да просто мне не везёт! – сердито бросила Светлана, выйдя наконец из состояния виноватой подавленности. – Я жду от них адекватного отношения, а получаю шиш. Мне садятся на шею и потом визжат на весь белый свет, когда я их со своей шеи сбрасываю. Так же было и с мужем. Неужели я должна была сто лет терпеть его запои? Пусть за таких мальчиков отвечают их родители, а не юные жёны, чёрт возьми!

Обе разговаривали на повышенных тонах, но ни одна не обижалась на другую: они вместе искали истину, и гнев их был направлен даже не на отдельных людей, а на дисгармоничность жизни вообще.

Первой внешне успокоилась Лина.

– Женщина должна облагораживать мужчин мягко и неназойливо, – сказала она нежным голоском. – Такова наша миссия на Земле.

– Я и облагораживаю! – заявила Светлана. – Только плодами моих усилий пользуются уже другие женщины.

(ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ)